Тайный брак - Коллинз Уильям Уилки. Страница 37

Ее губы раскрылись было, чтобы умолять о пощаде, но в эту минуту наши глаза встретились, и этот крик замер на ее губах в долгих, глухих, истерических стонах. Лицо ее покрылось смертельной бледностью, все черты лица перекосились, глаза вытаращились, как у безумной, сознание своего преступления и неописуемый ужас сделали ее отвратительной.

Я увлекал ее все дальше и дальше к новому скверу, потом начал прижимать к земле. Но дикая, чисто животная сила оставила меня с той минуты, когда я увидел ее. Я был так слаб, что шатался на ногах. Сверхъестественный страх овладел мной перед этой нервной дрожью, которая ее трясла, перед этой тяжело дышащей грудью, перед этими беззвучными, презренными взглядами, молившими о пощаде. Мои пальцы дрожали сжимая ее шею, холодный пот струился по моему лицу, я прислонился к стене, чтобы не упасть. Она воспользовалась этой минутою и легко высвободилась из моих рук, как будто я был ребенок, и, визгливым голосом призывая на помощь, бросилась бежать на другую сторону улицы.

Все под влиянием того же странного инстинкта, я бросился за нею, шатаясь как пьяный. В одну минуту она была далеко от меня, еще минута — и она скрылась уже из виду. А я все продолжал свое представление, шел вперед, все вперед, сам не зная куда. Для меня исчезло всякое понятие о времени и расстоянии. Не один раз обходил я одни и те же дома и проходил по одним и тем же улицам. Иногда я попадал на настоящую дорогу, но шел все прямо. И всюду, и все время казалось мне, что она была у меня под рукой, что мои ноги ступали на ее следы и что только рука моя не держится за нее — словом, что она только что сейчас убежала от меня…

Помнится мне, что в этих переходах я встретил двух человек на большом перекрестке. Оба остановились, повернули назад и пошли за мной. Один из них принял меня за пьяного и стал смеяться, другой же серьезно посоветовал ему замолчать, потому что я был не пьяный, а сумасшедший, по его мнению. Он заглянул мне в лицо, когда я проходил мимо газового фонаря, и убедился, что я помешан. «Сумасшедший!» — это слово, подхваченное мной мимоходом, раздавалось вслед за мной как погребальный колокол, звучавший об отшествии моего духа в мир иной.

«Сумасшедший!» — это слово наполнило меня таким страхом, который весь отозвался в одном этом слове, таким страхом, который ужаснее страха смерти, которого язык человеческий никогда не мог выразить. Я все шел вперед, потому что сам не знаю, какой призрак тянул меня за собой. Да, там, передо мной бежала тень чернее ночи… Теперь я шел вперед, потому что мне страшно было остановиться.

Не знаю, как далеко я зашел, когда силы меня оставили и я упал в каком-то уединенном месте, где, несмотря на темноту, заметил деревья и поля между разбросанными там и сям домами. Я закрыл лицо руками, стараясь убедить себя, что вполне нахожусь в рассудке. Я поставил себе трудную задачу привести в порядок свои мысли, оживить воспоминания, ликвидировать хаос в голове, чтобы ухватиться за какую-нибудь ясную, отчетливую идею, но мне это не удавалось. В этой страшной борьбе меня парализовало одно чувство: мне казалось, что вообще ничего не случилось. Для меня не существовало ужаса этой страшной ночи…

Я привстал и огляделся вокруг себя. Стараясь укрепить свой рассудок самыми простыми средствами, я дошел до того, что стал пересчитывать все дома, какие только мог видеть. От этого мрака меня совсем ошеломило. Мрак? Да разве теперь ночь? Разве беловатые тени не идут полосами по далекому горизонту? Понимал ли я то, что видел?.. Казался ли мне предмет одним и тем же два раза подряд?… На что это я упал? Это трава? Да, трава, холодная, мягкая, влажная от росы трава. Я приложил лоб к ней, чтоб освежиться, и в последний раз попытался укрепить свой рассудок молитвой. Как бы призвать ту молитву, которую я так хорошо знал наизусть.., ведь я с детства повторял ее каждый день… «Отче наш…»

Божественные слова не приходили на мои призывы… Нет, ни одного.., ни начала, ни конца!..

Вдруг я стал на колени. Яркий луч света восходящего солнца ударил прямо мне в глаза. Вся голова моя вспыхнула огнем адского костра, где прыгали тысячи демонов, и сейчас за этим светом наступила черная ночь, ночь слепых. Наконец — вот оно милосердие Божие! Забвение!.. Умилосердись!..

Очнувшись, я увидел себя в своей комнате, на своей постели. Отец держал меня за голову, доктор щупал у меня пульс, тут же стоял полицейский служащий, который рассказывал им, как он нашел меня и привез домой.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Когда делают операцию слепым для возвращения им зрения, то та же благодатная рука, которая открывает им новый мир, тотчас же на время закрывает от них волшебную перспективу. На глаза надевается повязка, чтобы неожиданный переход от мрака к свету не произвел гибельного влияния на нежную чувствительность возвращенного органа. Но есть огромная разница между этим страшным, уничтожающим сознанием вечного лишения света и временным отсутствием зрения от повязки. Глаза слепого именно в минуту совершения операции уловили луч света, и эта отрадная ясность все видится ему даже под самой плотной повязкой: так она проникла во все его существо и воцарилась над всем. Вновь наступивший страх не похож уже на прежний: настоящий мрак наполнен быстро изменяющимися видениями призматических цветов, и каждый миг они двигаются, поднимаются, опускаются, кружатся по всем направлениям.

Так было с моим умственным зрением. После совершенного забвения, наступившего вслед за обмороком, сознание, как яркий луч света, внезапно озарило мой, ум, когда я увидел себя в присутствии отца и в своем доме. Но почти в ту же минуту, когда я возродился для принятия этого рокового луча, новый мрак разлился на мои умственные способности.

Я имел ощущения, мысли, видения, но все это утопало и поглощалось страшным бредом. Течение времени, постепенность событий, перемена дня и ночи, люди, ходившие вокруг меня, их слова, их сердечные заботы обо мне — все это исчезло с той минуты, когда я снова закрыл глаза, на миг увидевшие отца в моей комнате.

Я был так слаб, что не мог ни пошевелиться, ни говорить, ни открыть глаза, ни действовать ни одним органом, утратил умственные способности. Слух раньше всего возвратился ко мне, и первые звуки, дошедшие до меня, были легкие, осторожные шаги, которые тихо приближались ко мне. Вот они остановились подле меня и потом так же тихо удалились. Эти звуки были для меня первой отрадой. Я ожидал их повторения, и это ожидание стало для меня первым развлечением со времени моей болезни. Еще раз приблизились эти шаги, остановились на минуту, опять как будто отступили и снова тихо-тихо подходили… Я услышал тихий, но ясный вздох, какой-то шепот достиг моего слуха, но я не мог разобрать слов, потом снова наступило молчание. Я опять ждал — и с каким отрадным спокойствием! — ждал, чтоб этот шепот повторился, дав себе слово лучше в него вслушиваться.

Недолго пришлось мне ждать: шаги опять приблизились, и те же звуки нашептывались… Я слышал, как произносилось мое имя.., раз, два, три.., и как нежно, с какой мольбой, как будто вымаливали ответ, которого я не имел еще сил произнести. Но этот голос — я узнал его: то был голос Клэры. Долго еще в ушах моих тихо повторялись эти звуки, такие простые, отрадные, то сладко убаюкивающие меня как ребенка, то требовавшие моего пробуждения. И казалось мне, что этот ласкающий, отрадный голос производил странное влияние на все мое существо, проникая сквозь него и оживляя его… Вот точно то же влияние произвело на меня солнце, когда несколько недель спустя я вышел в первый раз на воздух.

Потом другой шум я опять услышал в комнате. Иногда мне он слышался как раз у моей подушки. То были самые тихие звуки, не что иное, как однообразный шелест женского платья. Но для меня слышались в нем неисчислимые гармонии звуков, дивные перемены тонов, очаровательные паузы. У меня хватило силы на минуту открыть глаза, но я не мог еще сосредоточить взгляд на чем-нибудь, только я понял, что это шелест платья Клэры, и новые ощущения услаждали меня, когда этот шелест возвещал мне о ее присутствии.