Пелагия и красный петух - Акунин Борис. Страница 16

– Какой план? – спросила Пелагия, догадываясь по тону, что план был какой-то очень нехороший.

– Отличнейший, – усмехнулся Долинин. – Даже единственный в своем роде. Дело в том, что у счастливых любовников свадьба наметилась. Ну, не вполне, конечно, полноценная, потому что венчания быть не могло, однако же нечто вроде свадебного пира. В столице ведь нравы не то что в провинции, там теперь и свадьба с чужой женой не редкость. «Гражданский брак» называется. Подготовили они всё на широкую ногу. По-современному, без ханжества. Уж пир так на весь мир. В том смысле, что настоящая любовь выше людских законов и злословия. А я сделал вид, что смирился с неизбежностью. Некоторые доброжелатели давно меня уговаривали «смотреть на вещи шире», вот я и посмотрел. – Сергей Сергеевич сухо, кашляюще рассмеялся. – Таким агнцем, таким толстовцем прикинулся, что – вы не поверите – был удостоен приглашения на сие празднество любви, в числе прочих избранных. Тут-то план и возник… Сначала хотел по примеру жителей страны Восходящего Солнца прилюдно брюхо себе ножом взрезать и внутренности прямо на свадебный стол вывалить – угощайтесь, мол. Но придумал еще лучше.

Пелагия вытаращила глаза и прикрыла ладонью рот.

Рассказчик неумолимо продолжал свою мучительную повесть:

– Приду, думал, с букетом и бутылкой ее любимейшего белого вина, которое раньше позволял себе покупать лишь два раза в год – на день ее ангела и в годовщину свадьбы. В разгар пира попрошу слова – мол, желаю тост произнести. Все, конечно, уши навострят, на меня уставятся. Такая пикантность: брошеный муж поздравляет молодых. Одни умилятся, другие внутренне осклабятся. И я произнесу речь, очень короткую. Скажу: «Любовь – всесокрушающая сила. Пусть вечно сияет вам ее улыбка, как сейчас просияет моя». Открою бутылку, наполню до краев кубок, подниму его выше головы и подержу так некоторое время – это специально для сына, который, конечно, тоже будет на пиру. Чтоб как следует всё запомнил. А после вылью содержимое кубка себе вот сюда. – Долинин ткнул пальцем себе в лоб. – Только в бутылке у меня будет не вино, а серная кислота.

Пелагия вскрикнула, но Сергей Сергеевич, кажется, опять не услышал.

– Я незадолго перед тем одно дело вел – преступление страсти. Там женщина одна, уличная, из ревности своему «коту» вот этак же плеснула в физиономию кислотой. В морге видел его труп: кожа вся сошла, губы изъедены вчистую, и этакая ухмылка голых зубов… Вот и я надумал молодым такую же «улыбку всесокрушающей любви» явить. Боли не боялся – даже алкал, как наслаждения. Только такая боль и могла бы сравниться с огнем, что сжигал меня изнутри все те месяцы… Я бы, конечно, скончался на месте, потому что при ожоге большой обширности сердце не выдерживает болевого потрясения. А они пускай жили бы себе и наслаждались счастьем. Сны по ночам видели… И сын чтобы на всю жизнь запомнил… Такой, в общем, у меня образовался план.

– И что помешало его исполнению? – шепотом спросила монахиня.

На сей раз Долинин услышал – кивнул.

– В самый канун знаменательного дня вдруг пришел мне вызов в самые эмпиреи власти. Свершилось-таки чудо, нашлись наверху люди государственного мышления. Обласкали, вознесли, дали новый смысл в жизни. Я, конечно, будучи всё еще не в себе, принял это за знак. Мол, вот она, возможность доказать жене, что я – великий человек, покрупнее ее графчика. Будут у меня и положение, и богатство, и власть.

По всем статьям его превзойду. Тогда-то она и пожалеет, раскается. (Ничего бы она, разумеется, не раскаялась, потому что не такая женщина, но я ведь говорю – не в себе я был.)

Прежде чем закончить рассказ, Сергей Сергеевич немного помолчал и договорил совсем другим тоном, безо всякого ожесточения и самоедства:

– Однако смысл знака был вовсе не в том. Мне впоследствии один человек растолковал – не важно кто, вы его не знаете. Он сказал: «Это вас Бог пожалел. Пожалел и спас вашу душу». Вот как просто. Меня Бог пожалел. И когда я понял это, то уверовал. Без мудрствований, без гипотез. Уверовал, и всё. С этого момента и началась моя настоящая жизнь.

– Это воистину так! – вскричала Пелагия и, поддавшись безотчетному порыву, выпалила. – Знаете, я тоже вам про себя расскажу…

Но следователь натянул поводья и остановил свою соловую, повозка же покатила дальше вперед.

Монахиня спрыгнула на землю, вернулась к Долинину. Уже не для того, чтобы про себя рассказать (поняла, что Сергею Сергеевичу сейчас не до чужих излияний), а чтобы договорить важное.

– Бог вам жизнь и душу спас. И этой милостью Он не ограничится. Пройдет время, рана зарубцуется, и вы перестанете гневаться на бывшую жену. Поймете – не виновата она. Просто она – не та, что предназначена вам Господом. И может быть, вы свою истинную супругу еще встретите.

Долинин улыбнулся – вроде бы насмешливо, но без колкости.

– Нет уж, слуга покорный. С меня довольно. Разве если встречу такую, как вы? Но подозреваю, что такой, как вы, на свете больше нет, а на монашке жениться, увы, никак невозможно.

Ударил лошадь каблуками и ускакал в голову каравана, оставив Пелагию в совершенном смущении.

Лесные ужасы

Долгое время после этого сестра ехала молча. Бог весть, где витали мысли монахини, но лицо ее было странным – одновременно грустным и мечтательным. Пелагия несколько раз улыбнулась, а между тем по щекам ее стекали слезы, и она, не замечая, смахивала их ладонью.

И вдруг настроение ушло, мысли сбились. Пелагия не сразу поняла, что ей мешает, что отвлекает.

Потом поняла: опять. Шеей, затылком она явственно ощущала чей-то пристальный взгляд.

Такое случилось уже не впервые. Давеча, во время дневного привала, было то же самое: Пелагия резко обернулась и увидела – в самом деле увидела, – как на дальнем краю поляны качнулась ветка.

Вот и сейчас монахиня не выдержала, оглянулась.

Схватилась за сердце: на ели сидела большая серая птица, пялилась на сестру круглыми желтыми глазами.

Сестра тихонько рассмеялась. Господи, филин! Всего лишь филин…

Но вечером, когда разбивали лагерь для ночевки, случилось такое, что ей стало не до смеха.

Пока мужчины строили шалаши и собирали хворост, инокиня отошла по природному зову. Стесняясь мужчин, забралась довольно далеко, благо сумерки еще не совсем сгустились, не заблудишься.

Вдруг откуда-то слабо пахнуло дымом, да не с поляны, а с противоположной стороны. Сразу вспомнились рассказы про чащобные пожары. Великий Лес горел редко, болота выручали, но если уж загорался, то никому и ничему не было спасения из этой огненной геенны.

Втягивая носом воздух, Пелагия пошла на подозрительный запах. Впереди в самом деле засветился подрагивающий огонек. Может быть, гнилушки?

Когда до огонька было совсем близко, вдруг раздался хруст. Не такой уж громкий, но звук был явно живого происхождения, и монахиня замерла.

За елью что-то шевельнулось.

Не что-то – кто-то!

Окоченевшая от страха инокиня заметила некое ритмичное помахивание. Пригляделась – хвост, волчий! И что самое невероятное, хвост болтался не у земли, а довольно высоко, как если бы зверь сидел на ветке!

Пелагия сотворила крестное знамение, попятилась, бормоча: «Бог нам прибежище и сила…»

Из сумерек донеслось негромкое рычание с каким-то странным причмокиванием, не столько свирепое, сколько – померещилось бедной монашке – насмешливое.

Опомнившись, она развернулась и со всех ног кинулась назад.

Бежала так, что споткнулась о пень, упала, подрясник разодрала, а сама и не заметила: тут же вскочила да припустила еще быстрей.

Вылетела на поляну вся белая, с закушенной от ужаса губой.

– Что такое? Медведь? – кинулся ей навстречу Долинин, выхватывая револьвер. Полицейские потянулись к винтовкам.

– Нет… нет, – пролепетала Пелагия, ловя губами воздух. – Ничего.

При виде костра и мирно куривших спутников ей стало стыдно. Волк на ветке, да еще причмокивающий? Чего только в лесу не привидится.