Пелагия и красный петух - Акунин Борис. Страница 17

– Ну-ка, ну-ка, – тихо сказал Сергей Сергеевич, отводя ее в сторону. – Вы особа не из пугливых, а сейчас на вас лица нет. Что стряслось?

– Там волк… Странный… Вроде как на дереве сидит. И огонек светится… Я про Струка вспомнила. Знаете, такое лесное чудище, – призналась Пелагия, кое-как выдавив улыбку.

Но Долинин даже не улыбнулся. Посмотрел через ее плечо в синюю вечернюю чащу.

– Что ж, сходим посмотрим, что за Струк такой. Покажете?

Пошел вперед, светя фонариком. Шагал уверенно, не таясь, под ногами громко хрустели сучья, и страх съежился, отступил.

– Вон там, – показала монашка, выведя следователя к страшному месту. – Вон она, ель.

Сергей Сергеевич бестрепетно раздвинул колючие зеленые лапы, наклонился.

– Сучок, сломанный, – сказал он. – Наступил кто-то, и совсем недавно. Жалко, мох, а то бы следы остались.

– Он… Оно рычало, – пожаловалась Пелагия. – И как-то глумливо, не по-звериному. А главное, хвост вот на такой высоте был. – Привстала на цыпочки, чтобы показать. – Ей-богу! А огонек исчез. И дымом больше не пахнет…

Самой сделалось совестно – экую чушь несет.

Но Долинин и тут не стал насмешничать. Потянул носом:

– Отчего же, немного есть… Знаете, мадемуазель, я человек рационалистического склада, придерживаюсь научного мировоззрения. Однако же далек от мысли, что науке известны все земные тайны, не говоря уж о небесных. Наивно было бы полагать, что природа явлений исчерпывается законами физики и химии. Лишь очень ограниченные люди могут быть материалистами. Вы же не материалистка?

– Нет.

– Что ж вы тогда так удивились? Ну, испугались – это понятно, но удивляться-то зачем? Места здесь сами видите какие. – Он обвел рукой мрак, которым к ночи укутался Лес. – Где же обитать нечисти, если не в глубинах вод да лесных чащах?

– Вы шутите? – тихо спросила Пелагия.

Сергей Сергеевич вздохнул.

– Скажите, монахиня, Бог и ангелы существуют?

– Да.

– Значит, есть и Дьявол, и его присные. Это единственно возможный логический вывод. Существование белого невозможно без существования черного, – отрезал удивительный следователь. – Ладно, идемте чай пить.

IV. Приснилось?

Дикой татарин

До Строгановки добрались к вечеру четвертого дня.

Деревенька разбросала свои неказистые домишки на просторном лугу, должно быть, отвоеванном у Леса еще в старинные времена.

Лет двести – триста назад, как явствовало и из названия деревни, здесь были владения купцов Строгановых – тех самых, покорителей Сибири. С прежних времен остался прямоугольник трухлявых бревен – следы крепостцы, да несколько десятков ям, память о некогда бывшей тут соляной фактории.

Жили в этих местах суровые длиннобородые мужики, потомки строгановских окаянцев, гулящего сброда, который еще в шестнадцатом столетии потянулся на здешнее приволье со всей Руси. То, что это насельники не мирного, земледельческого семени, чувствовалось сразу – и по отсутствию пашен, и по маленьким, сторожким оконцам изб, и по сушившимся на плетнях звериным шкурам. Строгановцы земли не пахали. Жили лесованием да скоблили в давно выработанных ямах каменную соль. Была она скверная, серая, такую брали лишь крестьяне из окрестных волостей, задешево. А за соснами, на той стороне быстрой каменистой речки, виднелись утесы – первые отроги Уральских гор.

Объяснялся с Долининым староста – угрюмый дед, весь, как леший, заросший седым с прозеленью волосом. Кроме старика в общинной избе были еще двое немолодых мужиков, ртов не раскрывавшие и только настороженно пялившиеся на незваных гостей.

Если б не волостной старшина, приходившийся старосте кумом, никакого разговора, должно быть, вовсе бы не вышло.

Главное, зачем ехали, выяснилось почти сразу.

Заглянув в открытый ящик, староста перекрестился и сказал, что это точно Петька Шелухин, природный строгановец. Три года как ушел, и с тех пор его здесь не видывали.

– При каких обстоятельствах он покинул место жительства? – спросил Долинин.

– Чё-ко-ся? – вылупился на него староста, изъяснявшийся на местном говоре, с непривычки довольно трудном для понимания. – Чё талакаити?

– Ну, почему он ушел?

– То-оно, ушел и ушел. Мы лонись и домишку яво на обчество отписали, – обвел дед рукой горницу, надо сказать, прескверную – с низким потолком, в углах серым от паутины.

– «Лонись» – это «в прошлом году», – перевела Пелагия. – Они устроили в доме Шелухина общинную избу.

– Мерси. Я его не про избу спрашиваю. Что он за человек был, Шелухин? Почему из деревни ушел?

– … человечишко, – отчетливо проговорил дед некрасивое слово, от которого монахиня поморщилась. – Тырта, дрокомеля. Хлопать был здоров, лижбо сбостить чаво. Не одинова учили.

– А? – спросил Долинин Пелагию.

Та пояснила:

– Хвастун, бездельник. Врал много. И в воровстве замечался.

– Похоже, что наш, – заметил Сергей Сергеевич. – Повадки сходятся. С чего вдруг Шелухин подался из этих чудесных мест? Спросите-ка лучше вы, сестра, а то мы с этим Мафусаилом как-то не очень друг друга разумеем.

Пелагия спросила.

Староста, переглянувшись с молчаливыми мужиками, ответил, что Петька «отошел с диком татарином».

– С кем? – переспросили хором Сергей Сергеевич и монашка.

– Ино был такой человек. Не наш. Сысторонь взялся, нивесть откель.

– Что такое «ино»? – нервно взглянул на помощницу Долинин. – И еще это – «сысторонь»?

– Да подождите вы, – невежливо отмахнулась от непонятливого следователя Пелагия. – Скажите, дедушка, а все же откуда, откель татарин-то пришел?

– Ниоткель. Татарина, то-оно, Дурка привела.

Тут уж и черница растерялась.

– Что?

В ходе долгого, изобиловавшего всякого рода недоразумениями разбирательства выяснилось, что Дуркой кличут немую и малахольную девчонку, строгановскую жительницу.

По поводу того, как Дурку звать на самом деле, между аборигенами возник спор.

Один мужик полагал, что Стешкой, другой – что Фимкой. Староста про имя дурочки ничего сказать не мог, однако сообщил, что немая живет с бабкой Бобрихой, которая «семой год» в «лежухе» (параличе). Дурка, как умеет, ухаживает за больной, ну и «обчество» чем-ничем помогает.

Однажды весной, тому три года, эта самая Дурка привела невесть откуда «сыстороннего» человека, «вовсе дикого».

– Почему дикого? – спросила Пелагия.

– Да, то-оно, как есть дикой. Башкой вертит, глазья таращит, талачет чёй-то, вроде по-людски, а толь безо всякого глузду. «Эй, фуани, эй, фуани». Чистый урод, какие в городах у церквы христарадничают.

– Урод? Он что, калека был? – встрял напряженно слушавший Сергей Сергеевич.

– Нет, – ответила монахиня. – «Урод» – это «юрод», «юродивый». Скажите, дедушка, а как тот человек был одет?

– Почитай, никак. Вовсе без порток, в одной холстине, поверху бласной веревкой опоясан.

– Какой-какой веревкой, сестрица?

Пелагия обернулась к следователю и тихо сказала:

– «Бласная» – это синяя…

Долинин присвистнул.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Стало быть, в ящике у нас никакой не Мануйла… Quod erat demonstrandum. [2]

– Погодите, погодите. – Пелагия снова повернулась к старосте. – А почему вы взяли, что он татарин?

Дед покосился на черницу, напрямую не ответил – велел одному из мужиков:

– Донька, ты ей кажи, мне невместно.

– В баньку мыть яво повели, а у яво етюк обкорнатый, – пояснил Донька. – Как у татарвы.

– Что-что?

– Это я как раз понял, – заметил Сергей Сергеевич. – У «дикого татарина» было обрезание. Сомнений нет, это Мануйла. В самом деле бессмертен, прохвост…

Из дальнейшего разговора выяснились еще кое-какие подробности.

Петька Шелухин, самый лядащий мужичонка во всей Строгановке, отчего-то привязался к «дикому», поселил у себя в избе, повсюду ходил за ним, как за родным братом. По свидетельству старосты, они и правда были похожи – и ростом, и лицом. Петька так и звал чужака: «старшой брат», тот же прозвал своего попечителя «Шелухай».