Работа над ошибками (СИ) - Квашнина Елена Дмитриевна. Страница 42

— Кать! Это правда?

Ответить ему не успела. Сразу за Никитой вошел отец. Лицо его было усталым. Глаза смотрели холодно, отчужденно. Он не обратил никакого внимания на Никиту, прислонившегося к раковине, на маму, вставшую в дверях. Сел напротив меня. Начал без предисловия:

— Значит, ты ждешь ребенка?

Я кивнула. Думала, он сейчас кричать будет, ногами топать, оскорблять. Ничего подобного. Спокойно, ровно спросил:

— От кого?

Этого вопроса только и не хватало. Да отступать некуда. Ко всему, я устала бояться. Я больше никого и ничего не хотела бояться.

— От Ивана.

— От Ивана? — отец нахмурился, вспоминая. — Это от какого же? От Лукина, что ли?

— Да.

На кухне установилась мертвая тишина. Никита таращил глаза. Очевидно, не ждал от меня такого безрассудства. Мало того, что ребенок от Ивана, так еще и отцу прямо в этом созналась. Мама так и стояла в дверях, закрывая себе рот рукой. Я смотрела на ее побледневшее, подурневшее сразу лицо, на то, как она болезненно морщила лоб. И первый раз в жизни мне не было ее жаль, не было в душе никакой к ней любви, никаких дочерних чувств. Стоит рядом хорошо знакомая женщина, но не мама. Не моя мама.

Отец кашлянул, и я перевела глаза на него. Он по-прежнему казался ненормально, непривычно спокойным.

— Я предупреждал тебя, чтобы ты держалась от Ивана подальше?

— Предупреждал или нет? — переспросил с нажимом, не дождавшись ответа.

— Предупреждал.

— Ты не послушалась. Посчитала себя умней всех. Теперь пеняй только на себя. Пойдешь на аборт.

— Нет.

Я сказала это очень спокойно. И очень уверенно. Решила сохранить ребенка. И никто не мог заставить меня изменить решение. Во всяком случае, не отец. Он, видимо, это понял. И понял — кричать, давить, требовать бесполезно. Пошел на крайнее средство:

— Тогда уходи. Иди куда хочешь. К Ивану, на улицу — все равно. Мне ты больше не дочь.

— Алеша! — ахнула мама.

— Я не желаю ее видеть здесь. Любишь кататься, люби и саночки возить. И пусть теперь устраивает свою судьбу, как знает.

Ни слова не говоря, я встала и пошла к себе. Собирать вещи. Если отец надеется, что я испугаюсь, передумаю, то он ошибается. Мама посторонилась, давая мне дорогу, но за мной не пошла. Бросилась к отцу.

Из кухни доносились крики. Это Никита отчаянно ругался с отцом. Прислушалась. Мамы не слышно. Она опять уступила. Предала меня дважды за один вечер. Впрочем, мне было все равно. Пока на кухне шел бой, я быстро укладывала самое необходимое в большую спортивную сумку брата. Надеялась, Никита меня простит за столь мелкую и вынужденную кражу. Институтские учебники и кое-какие книги связала отдельной стопкой. На минуту оглянулась и присела на краешек своей кровати.

Вдруг вспомнилось, как маленькой я ни за что не хотела верить, что такая роскошная квартира — наша. Все ждала: вот вернется настоящий хозяин и выгонит нас на улицу. Это тогда. Но в последние годы наше жилище казалось мне тесным. Мы с братом мешали друг другу. Развернуться негде. И роскоши никакой. Паркет потемнел. Отец с братом его циклевали. Постоянно покрывали свежим лаком. А все не то… На потолке виднелись следы старых протечек. Эти следы почему-то не уничтожались свежей побелкой, через небольшое время проявлялись. Косяки потрескались. Постоянно трескалась и облезала краска на батареях, подоконниках. И кухня такая крохотная. И санузел… И вообще…

Из окна был виден Пролетарский проспект. За ним среди торчащих рогами ветвей голых деревьев шли неровные ряды таких же пятиэтажек, как наша. Никита называл их «хрущобами». Местами торчали девяти- и двенадцатиэтажки. Привычная, утомившая глаз, картина. И нечего было тогда бояться, что нас выгонят. Абсолютно все получали такие хоромы. Хоромы, где сквозняки гуляли по полу в любое время года, где слышны были даже легкие шаги в соседней квартире. И на улицу выгнал не чужой дядя, а родной отец.

Воспоминания еще теснились в голове, но я заставила себя усилием воли отогнать их, встать, взять вещи и выйти из квартиры, тихо прикрыв за собой дверь. Ключи не брала. Они остались лежать на тумбочке в прихожей. Пусть родители знают: я не вернусь.

На улице оказалось темно, холодно и сыро. Шел мелкий моросящий дождь. В желтом свете фонаря было видно, как он сеется тончайшими пунктирными линиями. Воздух просто перенасыщен влагой. Стопка книг оттягивала руку. Я присела на мокрую лавочку. И тут ощутила свое одиночество. Так остро ощутила. До слез. Одна. Без дома. Без семьи. Без поддержки. Никому не нужна. Куда идти? Почему-то дома мне это в голову не пришло. К Лидусе не пойду ни за что. К остальным подругам тоже — Иван сразу все узнает. А мне не хотелось, чтобы он знал. Не хотелось видеть, как насмешка плещется в уголках его губ. Конечно. Прискакала шантажировать его будущим ребенком. Вот уж он повеселится за мой счет. Так куда мне идти? К бабушке? Но в карманах не нашлось даже пяти копеек на метро. Всю стипендию отдавала родителям. Они выдавали мне из нее по пять рублей в месяц на дорогу, на различные мелкие траты. Эти деньги кончались быстро и я перехватывала у Никиты. Иногда подрабатывала сама. Переводила с французского для знакомых. Но такое везение случалось редко. Да и платили мало. Может, дойти пешком до «Каширской», а там поплакаться контролерам в жилетку? Или «пострелять» денег у метро? В прошлом году у меня был такой случай. Как-то в марте ездила по делам на улицу Горького. Неожиданно, возвращаясь домой, встретила Колю Богатырева из нашей группы. Он затащил меня попить кофе в бар кафе «Молодежное». С другим бы ни за что не пошла. Но это был Коля Богатырев, любимец Росинского, все еще хранивший верность Юрию Петровичу. И вообще очень умный, очень порядочный и очень веселый человек. Моя искренняя симпатия к нему была взаимной. При случае мы протягивали друг другу руку помощи. Иногда делились мыслями, наблюдениями. А в тяжелые времена — последними бутербродами. Ему я не могла отказать. Вот и пошла. Мы взяли тогда по чашке. Еще удивлялись, какой сладкий и густой кофе подали. Потом вдруг выяснилось, что бармен перепутал, принес нам не кофе, а шоколадный напиток. Чашка кофе стоила сорок копеек, чашка шоколада — рубль десять. На кофе у нас деньги были, на большее — нет. Пришлось выворачивать все карманы и выгребать последние копейки. А потом я стояла за большой колонной у метро «Маяковская». Стояла и смотрела на Богатырева, который подбегал ко всем прохожим подряд с магической фразой:

— У вас двух копеек не найдется? Мне позвонить.

Многие останавливались, рылись в карманах и кошельках. Мы с Богатыревым хохотали до изнеможения, деля добычу за самой дальней телефонной будкой. Как лиса Алиса и кот Базилио из «Золотого ключика». Хватило обоим и на метро, и на автобус. Может, попробовать сейчас богатыревский метод? Во всяком случае, довольно сидеть у подъезда. И родители могут выйти, и Никита. И с Иваном легко столкнуться.

Я взялась поудобнее за связку с книгами. Взвалила на плечо сумку. Медленно пошла к автобусной остановке. На автобусе можно и «зайцем». Пройти успела не больше двадцати метров. Услыхала за спиной топот. Обернулась посмотреть, что за слон бегает во дворах по ночам? Меня догонял Широков.

Он заходил к нам домой. Хотел пригласить в кино на следующий день. Попал в разгар баталии между отцом и Никитой. Тут выяснилось, что непутевая дочь ушла-таки куда глаза глядят. Отец взъярился еще больше. И в запале все выложил Широкову. Генка не стал вникать в детали. Побежал искать меня.

Мы с Широковым битый час просидели на скамейке у хозяйственного магазина. Он уговаривал, я отказывалась. Разговор шел по замкнутому кругу. И продолжаться это могло бесконечно. Стоило прислушаться к Генкиным доводам. Других вариантов в тот момент почему-то не находилось.

Широков молол языком, как мельница. Я слушала и думала. В конце концов иного выхода мой усталый мозг так и не нашел. Взяла и согласилась. Генка отвозит меня к бабушке. День уходит на приведение в порядок растрепанных чувств. Послезавтра же мы идем подавать заявление в ЗАГС. Никто никогда не узнает, что ребенок не Широкова.