Работа над ошибками (СИ) - Квашнина Елена Дмитриевна. Страница 43

Дальше все завертелось так быстро! Я и подумать как следует ни о чем не успела. Мы съездили в ЗАГС. Потом побывали в гостях у Широкова. Генка представлял меня своим родителям. Глупая, надо сказать, затея. Я столько раз видела Генкиных родителей! И Генкины родители столько раз видели меня… Они почти все обо мне знали. Кроме моей личной жизни, разумеется. Тринадцать с лишним лет прожить в соседних подъездах и не иметь представления друг о друге? Так что церемония знакомства была пустой формальностью. Но, вероятно, формальностью необходимой. Этого хотел Генка, этого хотели его родители. Я не спорила. И была торжественно введена в такую же, как у нас, но только однокомнатную квартиру.

Все чистенько, аккуратненько. Не бедненько, но без особых претензий. Кругом половички, подушечки, салфеточки. Еще картиночки на стенах. На кухонном подоконнике — трехлитровая банка с чайным грибом и керамические горшки с пышной геранью. Огромный пушистый кот путался под ногами и тихо урчал. В комнате был накрыт стол. Кружевная деревенская скатерть. На ней — тарелки, лафитники, стеклянные салатницы с нехитрой снедью. Грибочки, сало, огурчики, квашеная капуста. И в центре стола — бутылка недорогого кагора.

Мы расселись за столом. Широковы смущались, суетливо подкладывали мне на тарелку еду, напряженно переглядывались. Кажется, старались понравиться. Генка волновался, подкашливал. От всего этого и мне было неловко. Я краснела и молчала, робко ковыряла вилкой отварную картошку. Потихоньку рассматривала комнату. Кусок не лез в горло, и я почти ничего не съела. От вина отказалась наотрез. Хозяева при этом довольно заулыбались. Предложили клюквенного морса. Генка вскочил из-за стола, торопясь за морсом, и опрокинул тарелку с грибами. Мы с его матерью одновременно ринулись собирать грибы с пола. В результате столкнулись лбами. Хорошенечко эдак столкнулись. И засмеялись. За нами начали хохотать мужчины. Смех разрядил атмосферу. Все почувствовали себя проще, заговорили свободно. И потом уже больше не смущались так. Из ящиков извлекли стопки фотографий бабушек и тетушек. Включили приемник — послушать музыку. Смотрины, судя по довольному лицу Генки, удались. Я понравилась его родителям.

И мне понравились будущие свекор со свекровью. Тихие, спокойные, ни во что не встревающие. Широков-старший работал на стройке крановщиком. Его жена — на почте. Они даже рады были, что Генка женится. Еще больше радовались скорому появлению «внука». Мне тогда показалось, что радовались они не из большой любви к малышам. Просто в разговоре все время проскальзывала не облеченная в слова надежда: вдруг Генаша остепенится, вдруг бросит пить? Меня это немного удивило. Мне не казалось, что он прямо-таки пьет. Генаша выпивает, да. Но пьет?

Генашей Широкова называла мать. И с этого момента я тоже стала так называть его. Он не противился. Он тогда вообще со всем соглашался.

Весь тот месяц с небольшим я жила у бабушки. На Пролетарский проспект наведывалась по необходимости. Не чаще раза в неделю. В основном, в консультацию. Никаких сведений о своей семье не имела. Бабуля несколько раз говорила по телефону с мамой и Никитой. О чем? Я ее не спрашивала. Она и так слишком нервничала. А дедуля радовался. Очень. Его не смущала ситуация. Впрочем, он почти ничего не знал. Мы скрывали от него истинное положение дел. Дедуля был слишком слаб для правды. И потом, пусть хотя бы один человек искренно радуется. Мне это казалось важным.

Каждый вечер на Сретенку приезжал Генаша. Начищенный и наглаженный. Благоухающий тройным одеколоном, от запаха которого просто выворачивало наизнанку. Трезвый. Он изо всех сил старался произвести на моих стариков хорошее впечатление. Дедуля оказался слишком доверчивым и попался на Генашину удочку. Немного огорчался, что уровень развития моего будущего мужа оставляет желать лучшего. Но ничего, Генаша еще молодой. Успеет развиться. А так — все просто замечательно. Другое дело — бабушка. Она Широкова раскусила сразу. После того, как он прощался до следующего вечера, она молча уходила на кухню. В одиночестве пила там крепкий кофе. Думала о чем-то, укоризненно покачивая головой. Я не выдерживала, приходила за ней. Ругалась: ну кто пьет кофе на ночь? Она слабо отбивалась. Говорила, всю жизнь пьет и ничего. И вдруг спрашивала меня:

— Может, ты передумаешь? Еще не поздно…

— Нечего тут думать, — отвечала я убежденно, наливая и себе чашку кофе.

— Не тот Гена человек. Не подходит он тебе. Слишком слаб, — размышляла она вслух. — Слаб. Да и пьет он, наверное. Ведь пьет?

— Не знаю, — врала я. Внутренне была согласна с бабушкой. Слаб для меня Генаша, не тот человек. Но вслух признаваться в своих ошибках не любила с детства. Пыталась подвести теоретическую базу под свое решение:

— Зато у него денег много. Семью прокормит.

— С каких это пор тебя стали волновать деньги? — интересовалась бабушка с некоторым оживлением. И получала от меня возмущенный взгляд.

Вообще мы с ней хорошо жили этот месяц. Душа в душу. Она только расстраивалась, что я выхожу замуж не за того, за кого надо. Зато по поводу Ивана наши точки зрения полностью совпадали. И это радовало. Бабушкина поддержка дорогого стоила. Мне просто необходимо было думать об Иване плохо. Иначе можно не выдержать, помчаться к нему. Обсуждая его с бабушкой, я лишь укреплялась в правоте своих поступков, укреплялась в неприязни к Ивану. Вот о моих родителях мы старались не говорить совсем. Обеим это было тяжело и неприятно.

Неожиданно пришла поддержка, откуда не ждали. Стала часто приезжать тетя Сима, мамина родная сестра. Я плохо помнила ее. В памяти смутно маячило, что, когда мы все жили на Сретенке, мама с ней сильно не ладила. Настолько сильно, что переехав на новую квартиру, мама порвала с ней всякие отношения. Естественно, я не любила тетю Симу. Не прислушивалась, если родители говорили о ней. Вроде бы она вышла замуж в какой-то подмосковный город. Вроде бы, навещает бабушку не чаще четырех раз в год. Мысленно возмущалась вместе с мамой, забывая, что мама появляется у бабушки еще реже, даже звонит лишь по великим праздникам. Впрочем, мама есть мама, а тетя Сима, вечно нападающая на нее, — просто фурия.

Теперь же выяснилось, что тетя Сима — милейший человек. Добрая, интересная, умная. У тети Симы была нелегкая жизнь: тяжелая работа, всем недовольный муж, вечное безденежье. Ко всему прочему еще и детей не было. Не могло быть. Но столь неблагоприятные обстоятельства отразились на ней весьма своеобразно. Пострадала только внешность. Тетка всегда была худощавой, сейчас стала просто тощей. Глаза казались ненормально большими. В коротко стриженных каштановых волосах пегими прядями выделялась седина. Зубы слегка пожелтели. Скорее всего, от курения. Тетя Сима курила слишком много. Смолила одну сигарету за другой. Но ей это даже шло, придавало своеобразный шарм. Хотя и без табака шарма у тети Симы хватало. Стоило ей улыбнуться, как лицо освещалось мягким светом, глаза становились глубокими, загадочными. При общении с этой женщиной забывались ее ненормальная худоба, ее желтые зубы, вечная сигарета в уголке рта. Как-то сразу чувствовалась ее душа — добрая и сильная одновременно. У тети Симы был только один серьезный недостаток. Слишком честна, прямолинейна. Не дипломатничала, говорила правду в лицо. И все не в бровь, а в глаз. Она немного напоминала мне бабушку. Наверное, бабушка в молодости была такой же. И сейчас это делало тетю Симу для меня еще более привлекательной. Мы с ней быстро подружились. Нашлись общие интересы. Кроме всего прочего, тетя Сима добровольно взвалила на себя часть хлопот по подготовке к свадьбе. Мы ничего не рассказывали ей. Но в этом не было необходимости. Кажется, она и так все поняла.

За неделю до свадьбы я поехала развозить приглашения. Их писала бабушка острым готическим шрифтом, отдающим стариной, на красивых двойных открытках. Мне они казались чудными. И чудными тоже. Все не верилось, что это моя свадьба. Вдруг накатил испуг. Захотелось отменить ее. Но пересилила себя. Нарочно взяла у бабушки из шкафа Плутарха. Дважды внимательнейшим образом перечитала жизнеописание Цезаря. И потом твердила про себя, как молитву: «Жребий брошен. Мосты сожжены. Рубикон перейден». В тот момент мне думалось — Цезарь прав. Лучше быть первым в провинции, чем вторым в Риме.