Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе - Линдсей Вэчел. Страница 112

Можно подумать, что я первый поднес ему воды после двух суток в безводных горах в августе. У него голос упал почти до шепота.

— Ты так думаешь, Крофт, — прошептал он, — правда?

— Ну, конечно. Не думаю, а знаю. А теперь ложитесь-ка спать. — Я встряхнул матрац, чтобы разровнять оставшуюся после меня вмятину. — Вот выспитесь, тогда все в другом свете увидите…

Но, когда я выпрямился и посмотрел на него, оказалось, что он снова угас. «Господи, да что я такого брякнул?» — подумал я и спросил:

— В чем теперь дело?

Лицо Дэвиса опять было старое и утомленное, и даже глаза совсем помертвели. Мне показалось, что он вот-вот скопытится. Я рванулся поддержать его.

Он отмахнулся сердито и остался стоять, покачиваясь как пьяный.

— На один миг я совсем было тебе поверил. И до чего же хочется верить. Весь день я старался убедить себя, что я святой. На один миг, — сказал он с коротким безумным смешком, — я подумал, что ты действительно понимаешь…

— Если вы все о законности… — начал я.

— Да, все о законности.

— В этом-то я разобрался. Так хорошо разобрался, что мне понятен ход ваших мыслей не хуже, чем своих.

— Неужели понятен?

— Конечно. Весь ход. Послушайте, — пытался я урезонить его, — если вся преступность вашего бездействия в том, что, умом понимая, вы все же их не остановили, я виновен не менее вашего. А, может, и повиновней. Я даже не пытался ничего сделать. Почему это с вас надо больше спрашивать, чем с меня?

— Ты понимал ход моих мыслей? — не унимался он.

— С начала до конца! И, если уж на то пошло, большинство других тоже понимали.

— Этого не может быть, — сказал он с надеждой в голосе.

— И тем не менее понимали. Пусть не сумели бы высказать, но в душе-то понимали и сочувствовали. Однако, тоже ничего не сделали. Господи, да если это все, что вас мучит, — воодушевился я, в то время как он продолжал жадно вглядываться в меня, видимо, рассчитывая, что я скажу еще что-нибудь существенное. — На всех на нас больше вины, чем на вас! Вы хоть пытались, единственный, кто пытался что-то сделать… А хуже всех Тетли. Насчет Тетли они правы.

— Тетли — зверь, — сказал вдруг Дэвис с неожиданной ненавистью в голосе. — Растленный, кровожадный зверь.

— Ну вот, наконец-то вы дело говорите.

Он сразу притих, как будто я его обвинил в чем-то, и потом проговорил с расстановкой:

— Только зверь за свои действия не отвечает.

— Он просто упивался, — сказал я.

Снова он пристально посмотрел на меня, словно хотел определить, насколько основательны мои соображения, как будто достаточная обоснованность их поможет ему сбросить гнет с души.

— Да, — согласился он. — Он упивался. Он извлекал наслаждение из каждой крупицы страдания. Он растягивал удовольствие сколько мог. Ему все было едино: моральная пытка молодого человека, животный страх старика, физические страдания мексиканца. Ты видел его лицо, когда мексиканец вытаскивал пулю из раны?

— Видел. Он удовольствие от этого получал.

— Да. Ну, и с сыном тоже.

— Когда ударил?

— И это, и все остальное. Вплоть до самого конца.

— Он всегда с Джералдом нехорошо обращался.

— Тетли мерзкий человек. И это единственное, за что я могу ухватиться.

И опять я перестал что-либо понимать. Казалось, им владеет какая-то важная мысль, помогающая проникнуть в самую суть, только он боится сказать об этом прямо и ходит вокруг да около, постоянно сбивая меня с толку.

— Для Тетли просто не существует ничего, кроме власти и насилия, — сказал он. — Чувства более тонкие ему уже недоступны, и он не способен испытывать чувство жалости или вины.

— Вы знаете это. И все же судите себя так строго. Зачем?

На это Дэвис не ответил.

— Я все твержу себе, — сказал он, — что ничего изменить я не могу, что хотя Тетли и нельзя винить, но образумить его я все равно был бы не в состоянии.

— Верно.

— Убить же его у меня б рука не поднялась.

— Упаси Бог.

— А ничто другое не помогло бы.

— Да, ничего не помогло бы. Может, оттого все остальные и спасовали. Не то чтобы мы давали себе отчет, но подсознательно догадывались, что его можно только убить, иначе не остановишь. Но ведь это ж немыслимо. Он как взбесившийся зверь был. — Я вспомнил все в подробностях. — Нет, как маньяк.

— Вот именно. Самый настоящий маньяк.

С минуту мы оба молчали, я прислушивался к голосам, доносившимся из бара, и мне почудилось, что они звучат несколько иначе. Сперва я не мог понять, в чем дело. Затем услышал смех женщины, грудной, низкий, довольный, затем ее голос, и снова смех, тут же подхваченный многими мужчинами. Потом все стихло, и только один голос, мужской, долго что-то рассказывал, и опять сперва раздался женский смех, и только потом общий хохот, будто она уловила соль рассказа чуть-чуть быстрее других. Сначала, все еще думая о Дэвисе, я никак не мог сообразить, почему меня так тревожат эти разговоры и хохот. Но мужчина заговорил снова, и тут я понял. Внизу была Роуз со своим мужем. А Джил-то пообещал надраться. Я не знал, долго ли я спал и успел ли Джил за это время напиться до бесчувствия так, что Кэнби уложил его где-нибудь по соседству, чтоб не будить меня. Твердо знал я одно — Джила внизу сейчас нет, судя по хохоту и разговорам. И мне даже думать не хотелось, чем это может кончиться, если он все-таки явится пьяный, да еще не успевший подраться в свое удовольствие, да еще мучимый угрызениями совести после вчерашней ночи.

Я и сам начал раздражаться. Внизу снова захохотали. Мне было непонятно, как кто-то может сегодня над чем-то хохотать.

Дэвис сказал что-то.

— А? — переспросил я.

— И парня тоже он убил.

— Ну, понятно, — сказал я, стараясь вернуться к прежнему разговору. — Всех троих.

— Нет, Джералда.

— Джералда? — бессмысленно повторил я.

— Ты, значит, не слыхал? — спросил он так, будто и это его непонятным образом разочаровало. — Я думал, ты слышал.

— Я не выходил отсюда и к тому же спал. А что я должен был слышать?

— Что Джералд-таки покончил с собой.

— Не мог он этого сделать, — сказал я. Совсем как тот мужик. В голове не укладывалось, что Джералд способен еще на одну попытку.

Дэвис медленно опустился на стул. Он сидел, ломая руки.

— Ты не думал, что он отважится? — По голосу было слышно, что ему важно знать мое мнение.

— Нет, не думал. Слишком много он говорил об этом.

— Однако, вот отважился, — сказал Дэвис — Так-то! — И вдруг уронил голову и обхватил ее руками, видно, на него опять накатило, как тогда у окна. Потом он приподнял голову и сказал, не глядя, однако, на меня, ровным голосом: — Когда он добрался до дому, отец не впустил его. Тогда он пошел в сарай и повесился на балке. Батрак нашел его около полудня. Я был там. — Теперь он перестал ломать руки и крепко сцепил их.

— Господи, вот же бедняга.

— Да, бедняга. — И затем: — Батрак побоялся сказать Тетли. Он побежал к Спарксу, а Спаркс пришел за мной.

— И вам пришлось идти к Тетли?

— Мне не хотелось. Я за себя не мог поручиться. Но пошел. — Я не задал вопроса, однако, он и так ответил на него: — Он выслушал меня совершенно равнодушно, даже бровью не повел. Просто поблагодарил, словно я доставил ему покупку из магазина.

Меня, будто палкой по голове, оглушило это известие. Уж кто-кто, а я должен был бы понять, что к этому идет, после того как он так настойчиво открывал мне душу. Кроме того, стала ясна причина Дэвисова самобичевания. Ведь так просто было это предотвратить, побудь кто с парнем. Преступность бездействия…

Внизу опять засмеялись.

«Да цыц вы, безмозглые сукины дети!» — подумал я. Кажется, я произнес эти слова вслух, потому что Дэвис поднял глаза.

— Это не наша вина, — сказал я. — С таким отцом, как Тетли, все равно, рано или поздно, этим бы кончилось. Есть положения, когда посторонний не может вмешиваться.

— Но ты не думал, что это может случиться?

— Нет, не думал. Выходит, ошибся.