Адская Бездна - Дюма Александр. Страница 52

Он наклонился над ней, взял за руки и заставил встать.

— О, ты сильный! — сказала она так, словно бы гордилась им. — Дай-ка поглядеть на тебя.

Положив Самуилу руку на плечо, девушка слегка отстранилась, чтобы получше всмотреться в его лицо.

— Ты прекрасен, — промолвила она. — Похож на князя тьмы.

Каждое ее слово и жест были сейчас полны пленительной грации, в движениях появилась невероятная гибкость, в голосе — неотразимое очарование. В борьбе, что вела с самой собой эта бедная невинная душа, ужас все еще одерживал верх над соблазном. Но Самуил чувствовал, что хладнокровие покидает его: огонь, охвативший сердце жертвы, готов был пожрать самообладание искусителя.

Внезапно Гретхен обвила руками его шею и, привстав на цыпочки, прислонилась лбом к его щеке. Страсть, которую он распалил в ней, охватила теперь уже его самого, и он впился поцелуем в ее губы.

Это прикосновение заставило Гретхен содрогнуться. Порыв ярости мгновенно прогнал прочь сладострастное томление: сильно укусив Самуила в щеку, девушка вырвалась из его объятий и резко отскочила прочь с гневным гортанным возгласом. И туг же, мгновенно укрощенная, с трепетом подняла на Самуила смиренный взор, молящий о прощении:

— Я тебе сделала больно? Да?

— Нет! — отвечал он, внезапно оживая: теперь он больше не походил на мраморную статую. — Нет, я тебе благодарен. Такая боль сладостна. Там, где ужас сродни очарованию, где опасность пополам с блаженством, а ненависть сплетена с любовью, — да, только там душа соприкасается с бесконечностью. Я это и люблю в тебе.

— Что ж, тем хуже! — выкрикнула Гретхен. — Да, я тоже тебя люблю!

Она осеклась, потом прошептала:

— Ах, какой стыд! Я готова нарушить мой зарок! Нет, лучше умереть!

Стремительным, словно молния, движением она схватила свой нож, поблескивавший среди травы, и ударила себя в грудь.

Самуилу едва удалось вовремя удержать ее руку. Клинок не успел проникнуть глубоко, но кровь все же брызнула.

— Несчастное дитя! — пробормотал он, отнимая у нее нож. — Хорошо, что я не опоздал. Рана не опасна.

Гретхен, казалось, и не заметила, что ранена. Она смотрела прямо перед собой затуманенным взором, будто мысли ее блуждали где-то далеко. Потом провела ладонью по лбу, словно прогоняя забытье.

— Тебе больно? — спросил он.

— Нет, наоборот, стало легче. Разум вернулся ко мне. Я теперь понимаю, что надо сказать.

Она залилась слезами и, молитвенно сложив руки, заговорила:

— Выслушайте меня, сударь. Надо вам меня отпустить. Видите ли, нельзя совсем не иметь жалости. Ну вот, я у ваших ног. Вы победили, вы сильнее, и если пожелаете, я стану вашей. Так вот, пощадите меня! В милости ведь больше величия, чем в расправе. Ох, правда, я вас умоляю! Для чего вам быть жестоким со мной? Неужели вы погубите бедное созданье, только чтобы на минутку потешить свое самолюбие? Подумайте, что со мной станется потом! Или вы боитесь, что когда опасность минует, я снова стану задирать вас? О, что вы! Это мне такой урок, что я никогда уж его не забуду. И даже могу сказать об этом госпоже Христиане. Как вы прикажете, я так и сделаю. Ну правда же, это все очень разумно, что я вам говорю? Вы сами видите, вам теперь нет никакой нужды меня больше терзать. Вы мне окажете милость? Я валяюсь у вас в ногах, что еще я могу сделать? Вы мужчина, а я пока даже не женщина, я всего лишь ребенок. Кто же станет принимать всерьез то, что говорят или делают дети? Разве ребенка можно губить за одно какое-то слово? О сударь, смилуйтесь!

Она была так окончательно повержена, такая душераздирающая мука звучала в ее голосе, что Самуил почувствовал себя даже растроганным. Его решимость была поколеблена, быть может, впервые в жизни. Вопреки собственной воле он смягчился при виде столь глубокого отчаяния этой целомудренной отшельницы, чью чистоту он собирался ради собственного тщеславия запятнать вечным и, может статься, смертельным позором. К тому же разве не была она уже достаточно укрощена, побеждена, унижена? Теперь она вся в его власти. Разве не призналась она сама, что полностью в его руках? Итак, он может проявить великодушие. Она всецело предалась ему, после этого зачем ее еще и брать?

К несчастью, Гретхен была уж очень хороша, да и зелье продолжало действовать. Отчаяние девушки мало-помалу превращалось в какое-то смутное лихорадочное томление. Она стала покрывать руки Самуила поцелуями, словно бы моля уже не о пощаде, а о чем-то совсем другом, и ее взгляд, обращенный к нему, наполнился влажным огнем соблазна.

— О, поторопитесь исцелить меня! — шепнула она с каким-то странным выражением. — А то будет поздно.

— Да, да, — пробормотал он, не сводя с нее жаркого хмельного взгляда, — я тебя вылечу! Сейчас же схожу за другим питьем, оно возвратит тебе покой, освежит кровь в твоих жилах. Я уже иду.

А сам, вместо того чтобы уйти, все смотрел на нее, такую прекрасную, объятую дремотным томлением, в сладострастном забытьи льнущую к нему.

— Да, — шептала она, — ступай.

А сама, вместо того чтобы оттолкнуть, удерживала его за руку, не отпускала. Губы твердили: «Ступай же!», а взгляд просил: «Останься!»

Самуил сделал над собой отчаянное усилие.

— Неужели я больше не властен над самим собой? — пробормотал он. — Я покорил тебя, ты скажешь об этом Христиане. Этого довольно. К чему бесполезное злодейство? Прощай, Гретхен.

Он вырвался из ее рук и опрометью бросился к скале.

— Ты уходишь? — вскрикнула Гретхен жалобно и нежно.

— Да. Прощай же!

Но не успел Самуил скрыться в тени скалы и нырнуть в подземный ход, как трепетные руки обвились вокруг его шеи, жаркие уста прильнули к его губам, и он, теряя рассудок, в свою очередь почувствовал себя покоренным, бессильным противиться тому, что было следствием его же преступного замысла.

XLV

ХРИСТИАНА В СТРАХЕ

На следующий день около четырех часов пополудни Юлиус и Христиана отправились на прогулку. Как только вышли из замка, Юлиус спросил:

— В какую сторону пойдем?

— Куда тебе угодно, — сказала Христиана.

— О, мне это безразлично, — отвечал Юлиус с ленивым равнодушием.

— Что ж, тогда поднимемся к Гретхен. Этим утром она так и не появилась. Пришлось послать служанку за ее козой. Я немножко обеспокоена.

Когда они достигли маленького плато, на котором стояла хижина, Христиана обернулась, чтобы полюбоваться долиной.

— Какой чудесный вид, — заметила она, указывая мужу на реку и череду дальних холмов.

— Да, — ответил Юлиус, не повернув головы.

Не показав виду, что задета небрежным, скучающим тоном супруга, Христиана направилась к домику Гретхен.

Дверь была заперта.

— Она, наверное, уже в горах со своим стадом, — сказал Юлиус.

Христиана отошла на несколько шагов в сторону и заглянула в укромную ложбинку в скале, куда Гретхен имела обыкновение загонять своих коз на ночь. Козы были там.

«Странно!» — подумалось ей.

Возвратившись к домику, она принялась звать:

— Гретхен! Ты здесь? Гретхен!

Никто не отзывался.

В это время из глубины долины послышался глухой гул. Юлиус и Христиана повернулись туда, откуда он доносился.

Неккарштейнахская дорога была черна от затопившей ее толпы. Облака пыли, поднятой этим шествием, мешали его как следует разглядеть. Слышались только крики, какое-то пение — невнятные звуки, то приносимые, то заглушаемые порывами ветра. Пока можно было понять лишь одно: в этом людском скоплении было не менее пяти, а то и шести сотен человек.

Толпа быстро приближалась.

Вдруг Юлиус радостно забил в ладоши.

— А-а! — крикнул он. — Самуил держит слово!

— Что ты хочешь сказать? — спросила Христиана.

— Я говорю, — торжествовал Юлиус, — что Гейдельберг и в самом деле пришел в Ландек. Самуил тебе это обещал, а он всегда исполняет свои обещания. И как быстро! Ну да, так и есть, это они, мои университетские однокашники! Они уже так близко, что я даже различаю лица. Слышишь, поют «Виваллера»? Ах, что за славный сюрприз!