Адская бездна. Бог располагает - Дюма Александр. Страница 203
– Ба! – отвечал рабочий, выпуская клуб дыма. – Нам бы только, чтобы цены на хлеб и вино не росли, и тогда пускай себе король делает все, что ему вздумается.
Тут к ним подбежала толстая веселая девица.
– А, – закричала она, хватая рабочего за руку, – так-то ты приглашаешь меня на танец? А сам оставляешь торчать там без толку? Пошли быстрей, уже началось.
– Вот он я, – сказал рабочий, с готовностью следуя за ней.
Самуил вернулся к себе, ни на что более не надеясь. Он поел и лег спать.
На следующий день он даже из дому не вышел. Весь день прохаживался по своему саду, усталый и возбужденный.
Стояла удушающая жара.
«Ну вот, – говорил он себе, – что бы я ни делал, все приносит чистый убыток. Моей целью было возглавить крупное народное восстание, стать его идейным вдохновителем.
Но если восстания нет, я ни на что не гожусь, да и мне ничто не годится. Мне и деньги Юлиуса больше не нужны, что теперь с ними делать?
Юлиус может жить. Пусть будет хоть бессмертным, если пожелает. Я не стану давать ему того щелчка, что опрокинул бы его в могилу. Ах, знал бы он, что это безразличие народа для него спасительно, а всеобщее омертвение – условие его жизни».
Настал вечер. Устав от ходьбы, Самуил прилег, растянувшись на садовой скамейке.
Внезапно он вздрогнул.
Ему показалось, будто со стороны Парижа донесся шум, похожий на ружейную пальбу.
Да нет, это, должно быть, ошибка. Он напряг слух.
Звук повторился.
На этот раз сомнений не было: там стреляли.
Одним прыжком Самуил вскочил на ноги.
– Ружейные залпы! – пробормотал он. – Тогда это народ. Храбрый народ, на который я напрасно клеветал. Ах, моя мечта воскресает. Да здравствует народ! И да сгинет Юлиус!
LVIII
Революции бывают полезны, но не всегда тем, кто их совершает
– Долой Карла Десятого и Юлиуса! – повторил Самуил Гельб, чувствуя, как все в нем оживает. – Мы оба сделаем по революции – я и Франция. Я послужу ее революции, а она – моей!
Стремительными шагами он вошел к себе в комнату, забрал из ящика золотые монеты, написал несколько строк, захватил оружие и поспешил в сторону Парижа.
Вместо того, чтобы войти в город через первую же заставу, он прошелся сначала по Внешним бульварам, желая посмотреть, участвуют ли в восстании предместья.
Волнение уже начинало захлестывать их. Тут и там возникали людские скопления. Самозванные ораторы обращались к ним с речами, в весьма энергических выражениях комментируя статьи газет, не побоявшихся выйти утром.
Самуил прошел сквозь заставу Сен-Дени.
Не успел он сделать и трех шагов, как услышал ужасный шум и яростные вопли:
– Убить его! Расстрелять!
Он ускорил шаг, повернул за угол и увидел скопище вооруженных людей, которые остановили чей-то экипаж.
– Кто там, внутри? – поинтересовался он.
– Это министр, он хотел удрать, – ответил ему рабочий.
– Что за министр? – спросил Самуил.
Но тут какой-то малый, отделившись от толпы, распахнул дверцу кареты.
В карете были женщина, двое детей и мужчина лет сорока.
Этот мужчина бросился на землю ничком. Самуил узнал его.
«Ну да, понятно, – сказал он себе. – Вот какова отвага либералов! Они подготавливают народное возмущение, выманивают толпу на улицы, а теперь, когда пошла настоящая драка, пытаются спастись бегством и предоставляют народу самому, как сможет, выпутываться из беды, в которую сами же его вовлекли. Но нет, этого я придержу, никуда ему не сбежать, он будет драться бок о бок с нами: хочет не хочет, а уж я из него сделаю героя».
И поскольку человек из кареты молчал, не решаясь открыться этим обвешанным оружием мастеровым, Самуил заговорил сам.
– Что вы делаете, друзья? – крикнул он. – Это же не министр, наоборот, это народный заступник!
– Как его имя? – раздались голоса из толпы.
– Казимир Перье!
– Казимир Перье! – возопил народ. – Да здравствует Хартия!
– Да, дети мои, слава Хартии! – закричал Казимир Перье. – Мы все вместе отстоим ее, даже если ради этого придется умереть. Да здравствует Хартия!
– Вот истинный триумф! – пробормотал Самуил.
И толпа торжественно повлекла на поле боя беглеца, удиравшего от собственной победы.
Какая ирония судьбы! За минуту до того, как его силком потащили в Париж, Казимир Перье выехал оттуда с намерением присоединиться к Карлу X и предложить ему свои услуги.
И все же это пока была только прелюдия восстания.
То здесь, то там завязывались отдельные схватки, но они ограничивались несколькими ружейными выстрелами, потом все замирало в ожидании.
Эти стычки были лишь предвестием боя.
Многочисленные, хорошо вооруженные пехотные патрули то и дело проходили по улицам, бульварам, набережным. Их пропускали.
Слышались выкрики: «Да здравствует пехота!» и «Да здравствует Хартия!»; кричавшие стремились каким-нибудь образом присоединить армию к восстанию.
Монархия и народ смотрели друг на друга, готовясь сойтись врукопашную.
Чувствовалось, что борьба предстоит жестокая и решающая.
В воздухе сквозил какой-то неясный трепет – признак надвигающейся грозы.
Самуил попробовал перейти к решительным действиям.
Он зашел в первую попавшуюся лавку продавца тканей, купил три куска – красный, белый и голубой, приказал сшить их вместе, прикрепил то, что получилось, к концу палки и вышел на улицу, размахивая этим трехцветным полотнищем.
Последние отблески уходящего дня еще не успели угаснуть. Появление этого знамени, которое люди не видели уже пятнадцать лет, знамени, напоминавшего о стольких славных победах, произвело на толпу громадное впечатление. Казалось, после стольких лет унижений и покорности вдруг возвратилось их прошлое.
Париж словно пробуждался от монархии как от дурного сна.
В то же мгновение город облетела весть, подобная удару молнии, после которого начинается ураган.
Командование парижским гарнизоном только что было поручено Мармону, герцогу Рагузскому.
Это имя, синоним иноземного нашествия, напоминающее о Ватерлоо, о поругании отчизны врагами, о казаках, проносящихся по площадям наших городов с пиками наперевес, о Франции, истекавшей кровью из сотен ран, о наших разграбленных музеях, об оскверненном знамени, обо всех невзгодах и унижениях родного края, – это имя было как перчатка, брошенная в лицо самому величию нации. С этой минуты дуэль стала неизбежной.
Речь шла уже не об интересах избирателей или о газетах, но о национальной чести.
Народу теперь предстояло проливать кровь, чтобы расквитаться не за ордонансы, а за Ватерлоо.
– Долой казаков! – закричал Самуил. – На баррикады!
Крик Самуила прокатился по городу грозным, на ходу разрастающимся эхом.
Однако уже настала ночь. В такой темноте мало что можно было сделать. Но все готовились к завтрашнему сражению.
Всю ночь выворачивали булыжники из уличных мостовых и возводили баррикады.
На следующий день, то есть 28-го, бой разгорелся уже всерьез. Учащиеся Политехнической школы высыпали на улицы и смешались с толпой.
Господин Тьер при первом же ружейном выстреле счел уместным совершить прогулку в Монморанси, где и обосновался в загородном доме г-жи де Куршан.
Самое кровавое побоище завязалось у ратуши.
Восставшие, прячась за парапетом левого берега, обстреливали швейцарцев, защищавших Гревскую площадь.
Самуил был там, он стоял во весь рост на парапете Аркольского моста, командуя стрелками, не замечая града проносящихся мимо пуль, не щадя собственной жизни.
Сражение продолжалось целый день, но и когда день закончился, оно не угасло с ним вместе.
В самом разгаре перестрелки Самуил, обернувшись, заметил группу из четырех человек, которые направлялись в сторону восставших.
– Да здравствует Лафайет! – закричал он тотчас.
Это действительно был Лафайет, явившийся в сопровождении двух друзей и лакея.
Старый генерал не забыл той роли, что досталась ему в предыдущей революции, и ничего так не желал, как принять участие еще и в этой.