Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр. Страница 132

– Что ж, – отвечал аббат, – вот еще один результат революционных теорий.

– Какой?

– Они склонили тебя к убеждению в том, что мы с тобой были равны.

– Но даже если бы они не убедили меня в этом, все равно это не дает вам права на ошибки во французском языке.

– О чем это ты?

– Я говорю, что вы сейчас совершили чудовищную ошибку во французском языке.

– Неужели? Любопытно, и какую же?

– А вот какую. Вы сказали, революционные теории склонили тебя к убеждению в том, что мы с тобой были равны.

– Ну и что?

– То, что «были» – это прошедшее время.

– Да, черт побери.

– А нужно здесь настоящее.

– А! – краснея, промолвил аббат.

– Вы только переведите эту фразу на латынь, и сами увидите, что, ставя глагол в прошедшем времени, допускаете вопиющий солецизм.

– Питу! Питу! – возопил аббат, которому подобная эрудиция показалась сверхъестественной. – Питу, какой демон внушает тебе все эти нападки на старика учителя и на церковь?

– Ах, господин аббат, – возразил Питу, немного смутясь от непритворного отчаяния, прозвучавшего в словах аббата Фортье, – никакой демон ничего мне не внушает, и я на вас не нападаю. Просто вы всегда обращаетесь со мной как с дураком и забываете, что все люди равны.

Аббат вновь рассердился.

– Нет, – сказал он, – никогда я не потерплю, чтобы при мне раздавались такие кощунственные речи. Да разве ты равен человеку, которого шестьдесят лет совершенствовали господь бог и труд? Немыслимо, немыслимо!

– Гром и молния! Спросите у генерала Лафайета, провозгласившего права человека.

– Да, подкрепляй свои слова авторитетом дурного подданного своего короля, поджигателя всяческих распрей, предателя!

– Ну, знаете, – рассвирепел Питу, – это генерал-то Лафайет дурной подданный? Это генерал-то Лафайет поджигатель? Это генерал-то Лафайет предатель? Сами вы кощунствуете, господин аббат! Вы что же, три последних месяца в сундуке просидели? Или вы не знаете, что этот дурной подданный – единственный, кто служит королю? Что этот поджигатель – порука гражданского мира? Что этот предатель – лучший из французов?

– О, мог ли я предполагать, – отозвался аббат, – что авторитет короля падет так низко и подобный прохвост, – тут он указал на Питу, – будет уповать на Лафайета, как уповали некогда на Аристида [211] или Фокиона [212].

– Ваше счастье, господин аббат, что народ вас не слышит, – неосторожно заметил Питу.

– А! – торжествуя, вскричал аббат. – Вот оно! Вот ты и разоблачил себя наконец! Ты угрожаешь! Народ – да, народ, тот самый, что подло перебил королевских офицеров и вспарывал животы своим жертвам! Да, народ господина Лафайета, народ господина Байи, народ господина Питу! Ну, почему бы тебе не донести на меня поскорее революционерам из Виллер-Котре? Почему бы тебе не потащить меня на берег Плё? Почему бы тебе не засучить рукава и не вздернуть меня на фонарь? Ну, Питу, macte animo [213], Питу! Sursum! Sursum [214], Питу! Ну-ка, ну-ка, где у тебя веревка? Где виселица? Палач на месте: macte animo, generose Pitoue!

– Sic itur ad astra! – сквозь зубы продолжил Питу с единственным намерением довершить стих и не замечая, что в результате получается весьма кровожадный каламбур.

Впрочем, он тут же спохватился, видя, как вознегодовал его наставник.

– Ах, вот ты как! – истошно возопил аббат Фортье. – Вот ты и попался! Значит, ты меня отправишь к звездам! Итак, ты уготовал мне виселицу.

– Да не говорил я этого! – воскликнул Питу, начавший приходить в ужас от того, какой оборот принял диспут.

– А, ты сумеешь отправить меня на небо тем же путем, что несчастного Фулона, что бедного Бертье!

– Да нет же, господин аббат.

– А, у тебя уже и петля заготовлена, палач, carnifex [215]! Да уж не ты ли залезал на фонарь на ратушной площади и гнусными паучьими лапами вцеплялся в свои жертвы?

– Ладно, ладно, – проговорил Питу, до глубины души потрясенный подобным обвинением, – вы преувеличиваете, господин аббат.

Питу взвыл от ярости и возмущения.

– Да, это ты, я узнаю тебя, – продолжал аббат в порыве священного вдохновения, придававшего ему сходство с Иодаем [216], – я узнаю тебя! Это ты, Катилина [217]!

– Ну, знаете ли! – завопил Питу. – Вы, господин аббат, наговорили мне сейчас такое, что страх берет! Знаете ли, вы, в сущности, меня оскорбили!

– Я тебя оскорбил?

– Знаете, если вы не перестанете, я пожалуюсь в Национальное собрание. Вот так-то!

Аббат разразился зловещим ироническим хохотом.

– Донеси на меня, – сказал он.

– А дурным гражданам, которые оскорбляют добрых граждан, полагается наказание.

– Фонарь!

– Вы дурной гражданин…

– И веревка! Веревка! – Тут аббата осенило, и в порыве благородного негодования он воскликнул: – Каска! Каска! На том человеке тоже была каска!

– Вот еще, – опешил Питу, – что вам до моей каски?

– Человек, который вырвал дымившееся сердце из груди у Бертье, людоед, который принес его, окровавленное, и бросил на стол выборщиков, был в каске; этот человек в каске был ты, Питу, человек в каске – это ты, изверг! Прочь, прочь, прочь!

И с каждым новым «прочь», произносимым в трагическом тоне, аббат делал шаг вперед, а Питу пятился на шаг назад.

Слыша это обвинение, которого, как известно читателю, Питу нисколько не заслужил, бедный парень далеко отшвырнул от себя каску, которою так гордился, и та, погнувшись, ударилась о булыжник с глухим звоном меди, под которую был подложен картон.

– А, злодей! – вскричал аббат Фортье. – Ты сознаешься!

И он приосанился, как Лекен [218] в роли Оросмана, когда, найдя письмо, он обвиняет Заиру.

– Погодите, погодите, – сказал Питу, выведенный из себя подобным обвинением, – вы преувеличиваете, господин аббат.

– Я преувеличиваю? Это значит, что на самом деле ты совсем немножко вешал и только самую малость резал, ничтожество!

– Господин аббат, вы сами знаете, что это не я, сами знаете, что это Питт.

– Какой еще Питт?

– Питт-младший, сын Питта-старшего, лорда Чатама, того, который раздавал деньги и приговаривал: «Грабьте и не отчитывайтесь передо мной!» Если бы вы разумели по-английски, я сказал бы вам это на английском языке, но вы ведь его не знаете?

– А ты знаешь?

– Господин Жильбер меня обучил.

– За три недели? Ничтожный обманщик!

Питу понял, что вступил на неверный путь.

– Послушайте, господин аббат, – сказал он, – я больше с вами не спорю, у вас обо всем собственное мнение.

– В самом деле!

– Но это же впрямь так и есть.

– И ты это признал? Господин Питу дозволяет мне иметь собственное мнение? Благодарю вас, господин Питу!

– Ну вот, опять вы сердитесь. Поймите, если вы не перестанете, я так и не смогу приступить к делу, которое привело меня к вам.

– Негодник! Так ты явился по делу? Может быть, ты депутат?

И старик разразился ироническим смехом.

– Господин аббат, – сказал Питу, который, наконец, получил возможность обратиться к теме, на которую хотел свести разговор с самого начала дискуссии, – господин аббат, вы знаете, какое почтение внушал мне всегда ваш характер…

– Что ж, давай поговорим об этом.

– И как я всегда восхищался вашей ученостью, – добавил Питу.

– Змея! – процедил аббат.

– Я? – ахнул Питу. – Да что вы!

– Ну, о чем ты собирался меня просить? Чтобы я снова принял тебя в дом? Ну нет. Я не стану развращать моих учеников, нет, ты навсегда пропитался пагубным ядом. Ты отравишь мне эту юную поросль: infecit pabula tabo [219].