Бог располагает! - Дюма Александр. Страница 99
Он приподнялся на своем ложе:
— Самуил, ты ведь теперь должен это знать?
Последние слова Юлиус произнес особенным тоном и очень странно посмотрел на собеседника.
— Ты, вне всякого сомнения, должен это знать, — повторил он. — Ну же, напрямик: когда я умру?
— Э, Бог мой, — почти грубо ответил Самуил, — я тебе это говорил уже раз двадцать. У тебя впереди несколько недель, месяцев, а может быть, — кто знает? — и лет. То, что тебя доконает, не болезнь, а истощение сил. Тут нет возможности предвидеть день и час, когда это случится. Ты можешь растратить весь остаток своей энергии за день, а можешь, если будешь экономен, расходовать ее долго, каплю за каплей. Когда в лампе кончается масло, она гаснет, вот и все.
— Это зависит от меня? — спросил граф фон Эбербах.
— Без сомнения. От кого же еще это может зависеть?
— Ну, я ведь и не сказал, что от тебя, Самуил.
И он, помолчав, прибавил:
— Если ты что-то можешь в этом изменить, Самуил, я просил бы тебя вовсе не о продлении такого жалкого существования, как мое, бесплодное и ненужное. Пусть бы только мне хватило времени закончить то, что я начал, а потом я готов — пускай смерть придет за мной.
— А что такое ты начал? — спросил Самуил.
— Я занят тем, что готовлю каждому воздаяние по заслугам, — сказал Юлиус. — Будь покоен, я и тебя не забуду.
Юлиус произнес это таким странным тоном, что Самуил не смог понять, было ли то обещание или угроза.
Однако доверчивая улыбка Юлиуса тотчас успокоила его.
— Мой дорогой Самуил, — продолжал Юлиус с жаром, — не сердись на меня за то угрюмое расположение духа, в каком ты меня заставал последние несколько дней. Не покидай меня из-за этого, прошу тебя. Будь уверен, я отлично знаю, чем я тебе обязан, и не сомневайся: я сделаю все, что в моих силах, чтобы отплатить тебе за это. Будь терпелив и снисходителен ко мне. Ты ведь не забыл, у меня искони был нерешительный, женственный характер. В пору нашей молодости, помнишь, ты всегда мной верховодил, направлял мои поступки, владел моими помыслами. Что ж! Я бы хотел, да, я желаю, чтобы так было и теперь, и даже более того, если это возможно.
Помолчав, он продолжал почти торжественно:
— Самуил, я вручаю тебе мою судьбу, мою волю, мою жизнь. Решай за меня, действуй за меня, думай за меня. Самое большее, чего я способен пожелать, это наблюдать за тем, что ты говоришь и что делаешь. Бери мою жизнь, понимаешь? Это не просто слова — нет: я обращаюсь к тебе как усталый человек, который нуждается в друге с преданным сердцем и решительным умом, чтобы тот взял на себя ответственность за его жизнь и его смерть.
Послушай же меня хорошенько. Если ты сочтешь уместным убить меня, чтобы избавить от остатка еще уготованных мне впереди страданий и тягот, я и тогда посчитаю, что ты действуешь правильно, и полностью избавлю тебя от всяких угрызений и колебаний. Ты понял меня?
Самуил смотрел на Юлиуса в упор, стараясь разгадать, не таится ли за его словами кровавая насмешка.
Но Юлиус, спокойный и суровый, продолжал, в некотором смысле отвечая на его невысказанное сомнение:
— Самуил, я никогда в жизни не был так серьезен.
В тот вечер Самуил возвращался домой в глубокой задумчивости. Он размышлял над словами Юлиуса.
«Ну да, — думал он, шагая по улице, — раскаяние в убийстве Лотарио прикончило его; он не смеет больше быть живым, но по хрупкости своей натуры не в состоянии и решиться на самоубийство. Вполне возможно, что он говорил всерьез. Ему бы хотелось перевалить на мои плечи ответственность за свое самоубийство. Что до его деликатности и отпущения грехов, которое он мне дал, с его стороны очень мило позаботиться о том, чтобы избавить меня от щепетильности и угрызений. Будто я когда-нибудь был щепетилен!
Славный малый, он воображает, будто мне нужно его позволение, чтобы распоряжаться им! Он принадлежит мне, как подчиненный — начальнику, как плоть — духу, как скотина — своему хозяину. Нужно ли человеку согласие быка или барана? О нет, разумеется, меня удерживает вовсе не щепетильность. Для меня вопрос состоит не в том, законно ли поступить так или иначе, а только полезно ли это.
Итак, Лотарио труп, это очевидно. В целом свете у Юлиуса есть только я и Фредерика. Изрядная часть его состояния по завещанию должна отойти Фредерике, но, как он сам только что сказал, он меня не забудет.
Впрочем, даже если он все оставит Фредерике, чем это может мне помешать? Раз Лотарио уничтожен, Фредерика будет возвращена мне.
Она будет принадлежать мне тем вернее, что у меня достало великодушия уступить ее другому: теперь она привязана ко мне узами двойной признательности. Моя двойная жертва удваивает и мои права на нее.
Следовательно, смерть Юлиуса отдает в мои руки и Фредерику и богатство.
Я мог бы тотчас избавиться от этого полутрупа. Но, с другой стороны, если я немного подожду, он, без сомнения, избавит меня от докучной надобности прикладывать руку к этому делу. В том состоянии, в которое он впал, он не замедлит испустить дух без посторонней помощи.
Решено! Что бы он там ни говорил, я в это дело мешаться не стану.
По крайней мере, если политические события не заставят меня поспешить.
Потому что мне ведь надо достигнуть разом двух целей. Нужно, чтобы революция, что потрясет Францию и всю Европу, застала меня уже обогащенным миллионами Юлиуса, и тогда этот дурацкий Тугендбунд больше не будет иметь повода мне противиться и назначит меня одним из своих предводителей, что будет означать — своим единственным предводителем.
Решено. План таков: пребывать в постоянной готовности, следить за всем, что творится во взбаламученных мозгах министров, за всеми плетущимися в потемках интригами заговорщиков, а если Юлиус не окажется столь любезен, чтобы отправиться в мир иной достаточно быстро, если с неприличным упорством будет продолжать спутывать мне ноги той хрупкой, готовой лопнуть ниточкой, что еще привязывает его к жизни, придется пнуть эту паутину ногой — она и оборвется».
XLVIII
О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО В СЕН-ДЕНИ В ДЕНЬ ДУЭЛИ
Был ли Лотарио в самом деле мертв, как то предполагал Самуил Гельб? Что скрывалось за его странным, необъяснимым исчезновением?
Чтобы ответить на эти вопросы, надо вернуться в этом повествовании на несколько дней назад, так что пусть читатели нам позволят возвратить их к событиям того дня, когда была назначена роковая дуэль между Юлиусом и Лотарио.
В то мгновение, когда граф фон Эбербах вышел из посольства, ударив Лотарио по лицу перчаткой в присутствии посла и велев ждать записки, которую он ему пришлет, молодой человек испытал одно из самых душераздирающих переживаний своей жизни.
В своем существовании, до сей поры таком легком и счастливом, где состояние, карьера — все само шло к нему в руки, все ему улыбалось, где даже самопожертвование приносило радость, где любовь хоть и началась с терзаний, но лишь затем, чтобы обернуться самой чарующей надеждой, где если и были свои горести и страхи, то ровно столько, сколько нужно, чтобы еще острее почувствовать счастье, — можно сказать, что племянник графа фон Эбербаха почти не ведал страдания.
Но пришел час, и беда заставила юношу дорого заплатить за этот пробел в его познаниях.
Этот жестокий кредитор всего рода людского дал ему отсрочку лишь затем, чтобы разорить его дотла, взыскав единовременно и долг и проценты.
Лотарио был поставлен в ужасающее положение.
Оскорбленный человеком, которого он любил и уважал больше, чем кого бы то ни было в целом свете, униженный жесточайшим образом в присутствии свидетеля, он даже не подозревал, какова может быть причина оскорбления!
Он оказался перед выбором между двумя гнусностями: или проглотить публичное, несмываемое оскорбление или драться со своим тяжко больным благодетелем, своим умирающим отцом! Прослыть человеком, лишенным либо мужества, либо сердца и родственных чувств! Выбирать между позором и неблагодарностью!