Могикане Парижа - Дюма Александр. Страница 107

– Иди скорее, – сказал генерал, – ты приходишь как нельзя более кстати.

– Мне кажется, вы вовсе не нуждаетесь в подкреплении, генерал, – проговорила маркиза. – Если бы вы пришли пятью минутами раньше, господин Петрюс, – продолжала она, обращаясь к художнику, – ваш дядя дал бы вам хороший урок вежливости.

И маркиза дополнила речь свою жестом, доказывающим некоторую фамильярность по отношению к молодому живописцу.

– Как? Вы знакомы с моим племянником, маркиза? – спросил генерал.

– О, да. Слух о нем дошел и до нас, и моя племянница пожелала иметь свой портрет работы вашего племянника. Вы должны гордиться, генерал, имея такого племянника, – прибавила она не то спесивым, не то насмешливым тоном.

– Я и горжусь, потому что племянник мой один из наиболее благовоспитанных людей, каких я только знаю.

– Прощайте, генерал. Подумайте о предмете моего визита, а теперь расстанемся друзьями.

– Я ничего не имею против того, чтобы расстаться, но добрыми друзьями – это дело другое.

– О, дерзкий! – выбранила его маркиза, уходя.

Только успела она выйти, едва затворилась за нею дверь, как генерал, не отвечая племяннику, который спрашивал о состоянии его здоровья, бросился к сонетке [8] и с яростью дернул ее.

Прибежал Франц.

Ни креста, ни галунов на нем уже не было – так строго он исполнял приказания генерала.

– Вы звонили, господин генерал?

– Да, я звонил. Подойди к окну, дурак, и отвори его.

Франц отворил окно.

– Смотри на улицу!

Франц высунулся из окна.

– Смотрю, господин генерал.

– Что ты видишь?

– Ничего, господин генерал. Ночь очень темна.

– Смотри хорошенько.

– Я вижу карету, господин генерал, и даму, которая входит в нее. Дама, что вышла отсюда.

– Итак, Франц, если эта дама когда-нибудь еще приедет и спросит меня, ты ей скажи, что меня нет на свете!

– Слушаю, господин генерал!

– Хорошо. Затвори окно и уходи.

– Господин генерал, ничего не прикажете еще?

– Черт возьми! Я еще имею права приказать тебе: дай в шею повару!

– Слушаю, господин генерал. – Он остановился в дверях. – А если спросит, за что?

– Ты скажешь ему, что уже ровно шесть часов и пять минут, а обед не на столе.

– Что обед не подан, господин генерал, виноват не Жан.

– В таком случае, ты виноват? Поди и скажи Жану, чтобы он дал тебе в шею.

– В этом виноват кучер маркизы…

– Отлично. Недостает только, чтобы была виновата ее карета!..

– Он вошел в кухню с собачкой маркизы на руках, от собачки пахло мускусом… От мускуса соус свернулся.

– Ты слышишь, Петрюс? – сказал генерал самым трагическим тоном, оборачиваясь к своему племяннику.

– Да, дядя.

– Никогда не забывай, что из-за маркизы твой дядя вынужден обедать в шесть с четвертью. Извольте идти, господин Франц, и не смейте носить вашего креста и галунов ровно три месяца.

Франц вышел в полном отчаянии.

– Как мне кажется, визит маркизы вас порядком раздосадовал.

– Я полагаю, что тебе известна его причина?

– Да, до некоторой степени.

– В таком случае, тебе должно быть известно и то, что куда бы ни сунулась эта старая ханжа, – точно сам черт побывает там.

– Виноват, дядя, но поговаривают, что вы когда-то удостаивали эту старую ханжу большой преданности?

– У меня, брат, так много недругов… Да, ну ее к черту! Поговорим о чем-нибудь другом. Получал ты какие-нибудь известия о морском разбойнике – твоем отце?

– Дня три тому назад получил, дядя.

– Ну что, как поживает этот старый корсар?

– Очень хорошо, дядя. Целует вас от всего сердца.

– Чтоб удушить?.. Стой! Скажи, ты это для меня так нарядился?

– Частью для вас, а главным образом для леди Грей.

– Ты от нее?

– Я ходил поблагодарить ее.

– За что? Не за то ли, что братец ее, адмирал, каждый раз, когда меня встречает, поздравляет с морскими подвигами твоего отца-разбойника.

– Нет, дядя, за ее старания продать моего «Кориолана».

– Я думал, что он уже продан.

– Я отказался продать его.

– Неподходящая цена?

– Мне давали вдвое против его стоимости.

– Так почему же ты отказался продавать?

– Потому что покупатель был неподходящий.

– Ты позволяешь себе разбирать, чьи деньги идут к тебе?

– Да, дядя.

– Вот как! Пожалуй, разорить отца – это еще не большое несчастье: добро, скверно нажитое, не должно идти впрок. Но ты пожелаешь содрать кожу и с меня в свой черед?

– Нет, будьте покойны, дядя, – сказал, засмеявшись, Петрюс.

– И кто же был этот покупатель, которого вы нашли неподходящим, господин мудрец?

– Министр внутренних дел.

– Министр внутренних дел хотел купить твою картину?.. И ты отказался?

– Отказался.

– И можно узнать причину этого отказа?

– Ваша оппозиция, дядя.

– Что общего между оппозицией и твоими картинами?

– Мне показалось, что, покупая у племянника картину, они хотели задобрить дядю. Мало ли у нас людей неподкупных в палате и подкупных дома?!

Генерал на минуту задумался, потом на лице его мелькнула довольная улыбка.

– Слушай, Петрюс, – сказал он самым отеческим тоном, – я не хочу, конечно, навязывать тебе моих взглядов, дитя мое, – но каким бы ярым врагом министерства вообще и министерства внутренних дел в особенности я ни был, – я не хочу, чтобы ты отказывался от поощрений, вполне законных, которыми правительство считает себя обязанным награждать по заслугам. Я не разделяю неосновательного мнения тех, которые утверждают, что художник не должен получать ни крестов, ни общественного признания. Министерства принадлежат стране, получают от страны, а не от министра. Министр, правда, заказывает картину, но платит за нее Франция, и если бы все художники думали так, как ты, мне интересно знать, что сталось бы с провинциальными галереями?

– О, дядя, их превратили бы в оранжереи с апельсинами, гранатовыми деревьями, бананами, яблонями, и, поверьте, они стоили бы галерей. К тому же я не первый отказываюсь: в данном случае я только последовал примеру личности более прославленной, чем я.

– Посмотрим, чей это портрет: это, пожалуй, поможет мне терпеливее ждать супа. Прежде всего, кто это знаменитее тебя?

– Абель Гарди.

– Сын члена народного конвента? Что же он сделал?

– Он отказался от креста и четырех изображений Магдалины.

– Сколько тебе лет, Петрюс?

– Двадцать шесть, дядя.

– Так ты моложе своих лет. Слава богу, это несчастье не из неисправимых: состариться можно очень скоро.

– Что вы хотите сказать?

– Чтобы ты был осмотрительнее в оценках и брал все, что дается. Когда ты увлекаешься кем-нибудь, милый, – а это с тобой случается часто, – ты приписываешь ему те прекрасные качества, которыми полон сам. Например, в данное время твоя любовь к Гарди заставила тебя сказать глупость, от которой всякий бы покраснел за тебя, если бы был свидетелем – будь это Франц, мой лакей, или Крупетка, собачонка маркизы, от присутствия которой портится соус.

– Я не понимаю вас, дядя.

– Ты не понимаешь меня? Знай же, что у нас кресты дают тем, кто их просит. Когда тебе захочется его иметь, стоит только обратиться к любовнице директора изящных искусств или к пономарю монастыря Сен-Ашель, и ты его получишь.

– Вы во всем сомневаетесь, дядя.

– Милый друг, тот, кто пережил революцию, Директорию, реставрацию, Ватерлоо, тот имеет право не верить ничему. В мои годы, когда ты увидишь столько правлений, ты так же будешь относиться скептически ко всему, как и я.

– Может быть, к крестам, но к фрескам – нет.

– Вернемся же к ним. Твой друг отказался?

– Отказался.

– Потому что… Есть же причина отказа?

– Конечно. Он ничего не хочет делать правительству, которое запрещает Горасу Верне, нашему известному художнику, выставить картины битв при Монмирайле, Жаммане и Вальми.