Могикане Парижа - Дюма Александр. Страница 118

– Если бы я знала, тетушка, что вы сделаете нам удовольствие сойти к завтраку, – отвечала девушка, – я, конечно, подождала бы вас, но я думала, что вы захотите и сегодня, как вчера, остаться в уединении и будете завтракать у себя.

– Да я только для вас и сошла сюда, любезная племянница! Я сделала это только ради вас и по весьма важным причинам…

– О, боже! Вы почти пугаете меня, тетушка! – про-говорила Регина, стараясь улыбнуться. – Что же такое случилось?

– А случилось то, что монсеньер Колетти уведомляет меня письмом, что вчера, в страстную среду, вас не видели в церкви.

– Это совершенно верно, тетушка, – так как в это время я была у постели одной из моих подруг.

– Сегодня монсеньер говорит свою проповедь о наступлении страстей Господних, и надеюсь, что вы будете присутствовать при этом.

– Я просила бы вас, тетушка, передать мое извинение монсеньеру, я не намерена выходить сегодня. У меня было вчера такое страшное горе, я была так сильно потрясена, что до сих пор еще не могу оправиться. Мне необходимо спокойствие, и я никуда не пойду сегодня.

– А! – ядовито протянула старая маркиза.

– Да, – продолжала Регина с твердостью в голосе и во взгляде, не допускавшей более никаких возражений, – я намерена даже удалиться к себе сейчас же после сеанса, так как вы видите, тетушка, что я собираюсь позировать, – и, кстати, поэтому позвольте вам заметить, что вы совсем закрыли меня собою: господин Петрюс меня не видит.

– Ах, вот что! – произнесла маркиза.

И, обернувшись к художнику, она добавила:

– Извините меня, господин художник, я не заметила вас. Как поживаете вы все это время – с понедельника?

– Прекрасно, сударыня.

– Тем лучше! Можешь вообразить, любезная племянница, как я была удивлена, встретив господина Петрюса Гербеля у генерала де Куртенэ, у которого я была, чтобы напомнить ему, что третьего дня во вторник – мой день.

– Я не понимаю, тетушка, что же вас могло тут поразить. Мне кажется, нет ничего удивительного видеть племянника у его дяди.

– Вы это знаете?

– Я знала, что мосье Петрюс Гербель де Куртенэ – племянник генерала графа Гербеля де Куртенэ.

– Ну, а я вот этого совсем не знала… И я всегда бываю удивлена, когда узнаю, что какой-нибудь живописец принадлежит к фамилии, предки которой некогда восседали на троне.

– Надеюсь, сударыня, – вмешался Петрюс, – что столь религиозная особа, как вы, по-видимому, ставит святых апостолов выше всех земных императоров и королей?

– Почему вы на это надеетесь?

– Я должен заметить госпоже маркизе де ла Турнелль, что она отвечает вопросом на вопрос, с которым имел честь обратиться к ней виконт Петрюс де Куртенэ.

Как ни была надменна и резка маркиза, она все же почувствовала некоторую неловкость.

– Разумеется, – ответила она, – я ставлю святых апостолов выше всех императоров и королей, потому что они последователи самого Иисуса Христа.

– В таком случае, маркиза, если святой апостол Лука был тоже живописец, то почему же не быть им и одному из потомков государей?

Маркиза закусила губу.

– Ах, благодарю вас, – заговорила она, – вы мне напомнили действительную причину моего прихода – я совершенно позабыла, что пришла совсем по другому поводу.

Ни Петрюс, ни Регина не отвечали ей.

– Я пришла спросить у вас, – продолжала маркиза, обращаясь к молодому художнику, – спросить, скоро ли будет готов портрет графа Раппа?

Регина опустила голову. Из груди ее вылетел вздох, похожий на стон.

Петрюс слышал вопрос маркизы де ла Турнелль, видел движение Регины, но не понял значения ни того, ни другого.

– Однако, что же такого необыкновенного в моем вопросе? – проговорила маркиза, заметив молчание обоих молодых людей. – Я спрашиваю вас, господин Петрюс, подвигается ли портрет графа Раппа?

– Я, право, не понимаю, что именно угодно слышать от меня маркизе, – ответил Петрюс, в сердце которого начинало уже закрадываться смутное подозрение.

– Вы правы: я действительно не ясно выразилась. Я несколько преждевременно называю портрет Регины портретом графа Раппа, так как на самом деле портрет этот сделается собственностью графа Раппа только в тот день, когда мадемуазель Регина де Ламот Гудан станет графиней Рапп. Однако, принимая во внимание, что это будет не раньше как дней через десять или даже через неделю…

– Прошу извинения, маркиза, – страшно бледнея, начал Петрюс, – значит, портрет, который я пишу теперь, предназначается господину Раппу?

– Ну, разумеется, это будет главное украшение брачной комнаты.

При этих словах на лице художника отразилось такое бурное волнение, что маркиза, заметив это, сказала ему:

– Что с вами, господин живописец? Можно подумать, что вам сейчас сделается дурно.

И в самом деле Петрюс, стоявший неподвижно, с блуждающим взором, с каплями холодного пота на лбу, напоминал собой статую отчаяния.

Маркиза оглянулась потом на племянницу, желая обратить ее внимание на поразившую ее бледность молодого человека, но каково же было ее удивление, когда она увидела, что Регина была сама так же бледна, как будто один и тот же удар поразил и ее, и молодого художника.

Маркиза де ла Турнелль была женщина очень опытная.

Она тотчас же угадала все, что произошло между молодыми людьми, и, поглядывая поочередно то на того, то на другую, она повторяла сквозь зубы одно и то же многозначительное восклицание:

– Вот оно что! Вот оно что!..

И затем, взяв за руку Пчелку, – из опасения, как бы девочка, несмотря на свой возраст, не уразумела значения этого немого страдания молодых людей, она повела ее с собой, сказав Регине:

– Мне не о чем более спрашивать вас, милая племянница. Я узнала теперь все, что я хотела знать.

И она вышла.

Едва опустилась за нею портьера, как у художника вырвался крик…

– А!.. – заговорил он, вынимая из кармана маленький кинжал, который он имел обыкновение всегда носить с собой, – так этот портрет, над которым я работал с такой любовью, был для него, для графа Раппа, для этого низкого негодяя!.. Но этого не будет!.. Я могу быть жертвой его счастья, сообщником же его я никогда не буду!

И, всадив кинжал в полотно, он рассек его сверху донизу.

Регина слышала треск раздираемого полотна, и этот звук вызвал в ней такое ощущение, как будто не ее портрет, а она сама была поражена кинжалом, пронзившим ее сердце.

Вся еще мертвенно бледная, с закинутой назад головой, как будто лишенная сознания и воли, она нашла в себе еще столько силы, что протянула руку художнику.

– Благодарю, Петрюс! – произнесла она. – Именно так хотела я быть любимой.

Петрюс вне себя бросился к этой протянутой руке, осыпал ее безумно-пламенными поцелуями и бросился вон из павильона.

– Прощайте навек! – прокричал он.

Ответом ему были рыданья. Регина лишилась чувств.

Теперь мы оставим Регину де Ламот Гудан и Петрюса Гербеля в их отчаянии и перенесемся в Вену, – взглянуть, что происходило там вечером во вторник немецкой Масленицы 1827 года.

XIV. Бенефис сеньоры Розины Энгель

Во вторник на Масленицу 1827 года, около шести часов вечера, Вена представляла собой необыкновенное зрелище.

При виде густой толпы, наводнившей улицы, приезжему человеку трудно было догадаться, с какой целью спешит население Штаубентора, Леопольдштадта, Шоттентора и Мариягильфа, – всех городских предместий, направляясь к одному и тому же центру, которым служила, по-видимому, Дворцовая площадь.

Между тем публика спешила не ко дворцу. Правда, тысячи экипажей, украшенные гербами знаменитейших домов Германии, заполнили соседние с дворцом улицы, но городское население волновалось не по случаю тезоименитства императора, рождения, свадьбы, кончины, похорон, не по поводу победы или поражения.

Нет, вся эта толпа спешила в Императорский театр, где в этот вечер был назначен бенефис знаменитой танцовщицы Розины Энгель.