Полина; Подвенечное платье - Дюма Александр. Страница 17

Но это письмо? Надо было сжечь его. Я поднесла его к свече, оно загорелось и превратилось в кучку пепла. Потом я быстро разделась, поспешно легла в постель и задула в ту же минуту огонь, чтобы спрятаться от себя, скрыться во мраке ночи. Но сколько я ни закрывала глаз, сколько ни прикладывала руки к своему челу, несмотря на эти двойные преграды, я опять все увидела: казалось, это роковое письмо было написано на стенах моей комнаты. Я прочла его не более одного раза, но оно так глубоко врезалось в мою память, что каждая новая строчка, начертанная невидимой рукой, появлялась, как только предшествующая исчезала; я читала и перечитывала таким образом это письмо десять, двадцать раз – всю ночь. О! Уверяю вас, что между этим состоянием и помешательством небольшое расстояние.

Наконец на рассвете я заснула от усталости. Когда проснулась, было уже поздно. Горничная сказала мне, что к нам приехала госпожа Люсьен вместе с дочерью. Тогда внезапно меня посетила мысль: я расскажу все госпоже Люсьен; она всегда была так мила со мной; у нее я увидела графа, а он друг ее сыну; это самая подходящая поверенная для такой тайны, как моя; само Небо мне ее посылает. В эту минуту дверь комнаты отворилась и показалась госпожа Люсьен. О! Я искренне поверила тогда в Провидение. Я встала с постели и протянула к ней руки, рыдая; она села подле меня.

– Что случилось, дитя мое, – спросила она через минуту, отнимая мои руки от лица, – что с вами?

– О, я очень несчастна! – вскрикнула я.

– Несчастья в вашем возрасте то же, что весенние бури; они проходят скоро, и небо делается чище.

– О! если б вы знали!

– Я все знаю, – ласково произнесла госпожа Люсьен.

– Кто вам сказал?

– Он.

– Он сказал вам, что я люблю его?

– Граф Безеваль надеется на это. Не ошибается ли он?

– Я не знаю сама; я всегда знала о любви лишь понаслышке; как же хотите вы, чтобы я ясно видела в своем сердце; как должна я понять, какое чувство вызывает во мне такое смущение?

– О! Так я вижу, что Гораций прочел ваше сердце лучше вас самих!

Я принялась плакать.

– Перестаньте! – продолжала госпожа Люсьен. – Во всем этом нет, как мне кажется, причины для слез. Посмотрим, поговорим рассудительно. Граф Безеваль молод, красив, богат; вот уже более чем достаточно, чтобы извинить чувство, которое он вам внушает. Граф свободен, вам восемнадцать лет; это будет прекрасная партия во всех отношениях.

– О! Сударыня!

– Хорошо, не станем говорить об этом более; я узнала все, что мне хотелось. Теперь я пойду к мадам Мельен, а к вам пришлю Люцию.

– Но ни слова, умоляю вас!

– Будьте спокойны; я знаю, что мне следует делать. До свидания, милое дитя. Перестаньте, отрите ваши прекрасные глаза и обнимите меня.

Я бросилась к ней на шею. Через пять минут ко мне явилась Люция; я оделась и вышла.

Я нашла матушку в задумчивости, но она вела себя со мной нежнее обыкновенного. Несколько раз за завтраком я встречала ее взгляд, полный беспокойства и печали, краска стыда заливала мое лицо. В четыре часа госпожа Люсьен и ее дочь нас оставили; матушка была со мной такой же, как и всегда; ни слова не было сказано о визите госпожи Люсьен и о причинах, которые заставили ее приехать. Вечером я, по обыкновению, подошла к матери, чтобы обнять ее, и поднеся губы свои к ее челу, заметила слезы на ее глазах; тогда я бросилась перед ней на колени, спрятав голову на груди ее. Она поняла мои чувства, и опуская руки мне на плечи и прижимая к себе, сказала:

– Будь счастлива, дочь моя! Это все, чего я прошу у Бога.

На третий день госпожа Люсьен сделала официальное предложение.

А через шесть недель я уже была женой графа Безеваля.

X

Свадьба была в поместье Люсьенов, в первых числах ноября; в начале зимы мы вернулись в Париж.

Мы жили все вместе. Матушка дала мне по брачному контракту двадцать пять тысяч ливров ежегодного дохода; пятнадцать тысяч осталось для нее; граф объявил почти столько же. И так дом наш был если не в числе богатых, то, по крайней мере, в числе самых изящных домов Сен-Жерменского предместья.

Гораций представил мне двух своих друзей и просил принять их, как братьев. Уже шесть лет их соединяли узы искренней дружбы, так что в свете их привыкли называть неразлучными. Четвертый человек из их братства, о котором они говорили каждый день и сожалели беспрестанно, был убит в октябре прошлого года во время охоты в Пиренеях, где содержал замок. Я не могу открыть вам имен этих двух человек, и в конце моего рассказа вы поймете почему; но иногда я буду вынуждена обозначать их, так что назову одного Генрихом, а другого Максимилианом.

Не скажу вам, что я была счастлива; чувство, которое я питала к Горацию, навсегда останется для меня необъяснимым; возможно, это было почтение, смешанное со страхом; впрочем, это впечатление он производил на всех, кто к нему приближался. Даже оба друга его столь свободные и фамильярные в общении с ним, противоречили ему редко и уступали всегда, если не как начальнику, то, по крайней мере, как старшему брату. Хотя оба они были ловкими во всех физических упражнениях, до его силы им было далеко. Граф преобразовал бильярдную залу в фехтовальную, а одна из аллей отводилась под стрельбу: каждый день эти господа упражнялись на шпагах или пистолетах. Иногда я присутствовала при этих поединках: тогда Гораций выступал скорее в роли их учителя, нежели противника; во всех этих упражнениях он сохранял то страшное спокойствие, которое он продемонстрировал, спасая Поля. Многие дуэли, заканчивавшиеся в его пользу, доказывали, что хладнокровие, столь редкое в критические минуты, никогда не покидало его. Cтранная вещь! Гораций оставался для меня, несмотря на искреннюю дружбу, существом высшего порядка, не похожим на других людей.

Что касается его самого, то он казался счастливым, по крайней мере, любил повторять это, хотя беспокойство, отражавшееся на его лице, часто говорило об обратном. Иногда страшные сновидения тревожили его сон, и тогда этот человек, столь спокойный и храбрый днем, переживал минуты ужаса, от которого дрожал как ребенок. Он объяснял это происшествием, случившимся с его матерью во время беременности: в Сиерре ее захватили разбойники и привязали к дереву; она видела, как зарезали путешественника, ехавшего по одной с ней дороге; из этого следовало заключить, что ему представлялись обыкновенно во сне сцены грабежа или разбоя. Также, скорее, чтобы предупредить возвращение этих сновидений, нежели от страха, он клал всегда, ложась спать, у изголовья своей постели пару пистолетов. Это сначала меня очень пугало; я боялась, чтобы он, в припадке сомнамбулизма, не выстрелил из них; но мало-помалу успокоилась и стала воспринимать это как предосторожность. Была и еще одна странность, которой я даже и теперь не могу объяснить себе: она состояла в том, что во дворе постоянно, днем и ночью, держали оседланную лошадь, готовую к отъезду.

Зима прошла за вечерами и балами. Граф был очень щедр; салон его соединялся с моим, и круг наших знакомств удвоился. Он везде сопровождал меня с чрезвычайной готовностью, и, что более всего удивило свет, совсем перестал играть. На весну мы уехали в деревню.

Там мы опять предавались воспоминаниям и проводили время то у себя, то у своих соседей. Госпожу Люсьен и ее детей мы продолжали считать вторым нашим семейством. Положение мое почти нисколько не изменилось, и жизнь моя текла по-прежнему. Одно только иногда омрачало ее: это беспричинная грусть, которая все более и более овладевала Горацием, и его сновидения, становившиеся все более ужасными. Часто я подходила к нему во время этих приступов тревоги или будила его ночью, когда он мучился кошмарами, но как только он замечал меня, лицо его проникалось холодностью и спокойствием. Это всегда поражало меня, но не могло обмануть: я видела, как велико было расстояние между этим наружным спокойствием и действительным счастьем.