Полина; Подвенечное платье - Дюма Александр. Страница 18

В начале июня Генрих и Максимилиан, молодые люди, о которых я уже говорила, приехали к нам. Я знала дружбу, соединявшую их с Горацием, и мы с матушкой приняли их: она как сыновей, я как братьев. Гостей поместили в комнатах, которые находились неподалеку от наших. Граф велел провести особый колокольчик из своей комнаты к ним и от них к себе; приказал, чтобы держали постоянно готовыми уже не одну, а три лошади. Горничная моя сказала мне после, что у этих господ была привычка, как и у моего мужа: они спали не иначе как с парой пистолетов у изголовья.

Гораций посвящал друзьям почти все свое время. Впрочем, развлечения у них были те же, что и в Париже: поездки верхом и поединки на шпагах или пистолетах. Так прошел июль; в середине августа граф сказал мне, что будет вынужден через несколько дней расстаться со мной на два или на три месяца. С тех пор как мы стали супругами, это была наша первая разлука, и потому я испугалась этих слов графа. Он старался успокоить меня, говоря, что эта поездка, которую я считала очень далекой, была, напротив, в одну из провинций, самых ближайших к Парижу, – в Нормандию: он ехал со своими друзьями в замок Бюрси. Каждый из них имел свой деревенский домик: один – в Вандее, другой – между Тулоном и Ниццей; а тот, который был убит, – в Пиренеях; так что они по очереди принимали друг друга, когда наступала охотничья пора, и проводили друг у друга по три месяца. В этом году пришла очередь Горация принимать друзей. Я тотчас предложила ему ехать с ним, чтобы заниматься хозяйством; но граф ответил мне, что замок был только местом сбора для охоты, дурно содержащийся, дурно меблированный, удобный только для охотников, которым везде хорошо; но не для женщины, привыкшей ко всем удобствам и роскошной жизни. Впрочем, по приезде он обещал распорядиться, чтобы были проведены все работы, и чтобы впредь, когда вновь наступит его очередь принимать гостей, я могла сопровождать его. Это событие, показавшееся моей матушке совершенно обыкновенным, обеспокоило меня чрезвычайно. Я никогда не говорила ей ни о безотчетной грусти Горация, ни о его ночных кошмарах, которым, как мне казалось, существовало объяснение, но он не хотел или не мог его дать. Мои переживания из-за трехмесячного отсутствия Горация и желание неотступно следовать за ним могли показаться странными, так что я решилась скрыть беспокойство и не говорить больше об этом путешествии.

День разлуки наступил: это было 27 августа. Граф и друзья его хотели приехать в Бюрси к началу охоты, то есть к 1 сентября. Они отправились на почтовых и приказали выслать вслед за собой своих лошадей, которых малаец должен был вести в поводу до самого замка.

В минуту отъезда мужа я залилась слезами; увлекла Горация в комнату и в последней раз попросила его взять меня с собой. Я сказала ему о своем непонятном страхе; припомнила ему ту печаль и тот необъяснимый ужас, которые без всякой причины вдруг овладевали им. При этих словах он покраснел и в первый раз при мне выразил признаки нетерпения. Впрочем, в ту же минуту сдержал его и, говоря со мной с чрезвычайной лаской, пообещал, если замок удобен, в чем он, однако, сомневался, написать, чтобы я к нему приехала. Положившись на это обещание и надежду, я проводила его гораздо спокойнее, нежели сама ожидала.

Однако первые дни нашей разлуки были ужасны; но, повторяю вам, не от страданий любви, это было неопределенное, не покидающее меня предчувствие большого несчастья. На третий день после отъезда Горация я получила от него письмо из Каена: он останавливался обедать в этом городе и поспешил написать мне, памятуя о моем беспокойстве. Это письмо меня несколько успокоило, но последнее слово вновь опять всколыхнуло все мои опасения, тем более жестокие, потому как существенными они были лишь для меня одной; другому они показались бы смешными: вместо того чтобы сказать мне «до свидания», граф написал «прощайте!». Воспаленное воображение внимательно ко всем мелочам: мне сделалось почти дурно, когда я прочла это последнее слово.

Затем я получила другое письмо от графа, уже из Бюрси; он сообщал мне, что за последние три года замок пришел в ужасное состояние; в нем едва нашлась одна комната, куда бы не проникали ни дождь, ни ветер; итак, заключал он, мне нечего и думать о том, чтобы приехать к нему в нынешнем году. Не знаю почему, но я ожидала чего-то подобного, и письмо это впечатлило меня меньше, нежели предыдущее.

Несколько дней спустя мы прочли в нашем журнале первое известие об убийствах и грабежах, заставивших трепетать всю Нормандию. В третьем письме Гораций упомянул о них; но, казалось, он не приписывал этим слухам такой важности, какую придавали им газеты. В своем письме я просила его вернуться как можно скорее.

Вскоре новости стали приходить все более и более ужасные; теперь на меня уже навалилась страшная тоска, и пришел мой черед мучиться ночными кошмарами. Я не смела более писать к Горацию, ведь мое последнее письмо осталось без ответа. Я поехала к госпоже Люсьен, которая с того времени, как я открылась ей, сделалась моей утешительницей. Я поделилась с ней своими страшными предчувствиями, но она повторила мне то же, что и матушка говорила мне уже двадцать раз: Гораций не взял меня с собой, опасаясь лишь того, что мне будет неудобно в пришедшем в запустение замке. Госпожа Люсьен заверяла меня в том, что граф Безеваль меня очень любит; как ей этого не знать, если с самого начала он все доверил именно ей; граф не переставал благодарить ее за счастье, которым, по его словам, он обязан ей. Эти заверения заставили меня решиться на отчаянный шаг: если я не получу скорого известия о его возвращении, то отправлюсь к нему сама.

В следующем письме Гораций сообщал мне отнюдь не о своем возвращении, а о том, что он вынужден еще около полутора или двух месяцев пробыть вдали от меня. Письмо его было исполнено доказательств любви. Он сокрушался о своем старинном обещании, которое дал друзьям, ведь именно оно мешало ему возвратиться ко мне. Гораций очень беспокоился о том, что мне будет неудобно в развалинах его древнего замка, и потому не просил меня к нему приехать. Если до получения этого письма я колебалась, то теперь решилась. Я пошла к матушке и сказала ей, что муж мой позволяет мне приехать к нему и что я отправляюсь завтра же вечером; она также хотела ехать со мной, и тогда я с жаром принялась доказывать ей, что если граф опасается за меня, то за нее будет бояться в десять раз больше. Я отправилась на почтовых, взяв с собой горничную, которая была родом из Нормандии. По прибытии в Сен-Лоран-дю-Мон, она испросила у меня разрешения провести три или четыре дня у своих родных, которые жили в Кревкере. Я позволила ей, однако это было серьезным упущением: по приезде в замок, где живут одни мужчины, ее услуги мне были бы особенно необходимы; но я хотела доказать Горацию, что он был несправедлив ко мне, когда усомнился в моей твердости и неприхотливости.

Я приехала в Каен в семь часов вечера; хозяин станции, узнав о том, что женщина, путешествующая одна, требует лошадей до замка Бюрси, сам подошел к моей карете и стал так упрашивать меня провести ночь в городе и не отправляться в путь до завтра, что я уступила. Впрочем, я подумала о том, что если я приеду в замок в такое позднее время, то все, вероятно, уже будут спать. И, памятуя о том, в центре каких событий он находится, предположила, что ворота его будут заперты и мне их не отворить. Эта причина вернее, нежели страх, заставила меня остаться в городе.

Вечера становились все холоднее; я вошла в дом, а между тем мне готовили комнату. Чтобы я не сожалела о принятом решении и о промедлении, которое из этого проистекало, хозяйка рассказала мне обо всем, что происходило в их краях за последние недели. Все были охвачены таким ужасом, что никто не смел выезжать из города после захода солнца и на четверть лье [8].