Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной - Дюма Александр. Страница 209

Этот эскорт святых, который благодаря собранию наиболее почитаемых имен календаря и мартиролога обычно вызывал при своем появлении чувства уважения и благоговения, на сей раз был встречен возмущением настолько сильным, что получал по своему адресу одни лишь проклятия.

И в самом деле, из опасения, как бы большая часть этих святых, чтимых во Франции, не дала святому Януарию совет оказать предпочтение французам, лаццарони, которым стало известно о грешках, в коих блаженные могли бы себя упрекнуть, по мере того как процессия продвигалась вперед, обращались к ним с бранью, обвиняя святого Петра в его предательствах, святого Павла в его идолопоклонстве, святого Августина в его проказах, святую Терезу в ее экстазах, святого Франческо Борджа в его принципах, святого Гаэтано в его беспечности, — и все это вместе с криками, воздающими высокую честь нравам святых и доказывающими, что во главе добродетелей, которые открыли им путь в рай, стоят терпение и самоуничижение.

Каждую из этих статуй несли на плечах шесть человек; им предшествовали шесть священников из тех церквей, где эти святые особенно почитались; при своем появлении статуя вначале вызывала на своем пути восторженные крики, которые, как мы уже сказали, переходили в брань и угрозы с приближением ее к собору святой Клары.

Итак, сопровождаемые то окриками, то угрозами, святые прибыли наконец в собор и там, смиренно принеся дань почтения святому Януарию, заняли перед ним свои места.

Вслед за святыми шествовал архиепископ монсиньор Капече Дзурло, который уже появлялся, как мы видели, в дни мятежа, предшествовавшего приходу французов, и подозревался в связях с патриотами.

Людской поток достиг собора святой Клары и влился в него. Сто двадцать человек Сальвато образовали цепь, идущую от главного входа до клироса, а сам он стоял с саблей в руке у входа в неф.

Опишем зрелище, какое представлял собой собор, до отказа переполненный народом.

На главном алтаре с одной стороны находился бюст святого, с другой — сосуд, содержащий его кровь.

Перед алтарем, охраняя его, стоял каноник; архиепископ, не принимающий участия в подготовке чуда, укрылся под своим балдахином. По обе стороны от алтаря находились трибуны, алтарь же был ровно посередине. На левой трибуне помещались музыканты: каждый с инструментом в руке ожидал мгновения, когда чудо совершится, чтобы восславить его; правая трибуна была заполнена старухами, притязающими на родство со святым Януарием и приходящими сюда обычно для того, чтобы, как мы уже говорили, способствовать чуду благодаря своим кровным связям со святым, но сегодня, наоборот, пришедшими, чтобы помешать чуду совершиться.

От верхней ступени лестницы, ведущей на клирос, протянулась большая балюстрада из позолоченной меди; у ее входа, как уже было сказано, стоял Сальвато с саблей в руке.

Перед этой балюстрадой по обе стороны от входа опускались на колена прихожане.

Каноник, стоявший перед алтарем, держал в руке сосуд с кровью и давал желающим приложиться, показывая всем совершенно застывшую кровь, после чего удовлетворенные верующие удалялись, давая место другим. Эта церемония поклонения крови святого началась в половине девятого утра.

Святой Януарий, который обычно имел день, два и даже три для совершения чуда и порою к концу третьего дня так ничего и не делал, на этот раз располагал всего лишь двумя с половиной часами.

Народ был убежден, что чуда не произойдет, и лаццарони, считая так, да к тому же видя, как в церкви мало французов, договорились, что, если пробьет половину одиннадцатого и чуда не совершится, они расправятся с ними.

Сальвато отдал приказ своим ста двадцати гренадерам, когда пробьет десять и приблизится решительная минута, вытащить цветы из дула ружей и примкнуть штыки.

Если в половине одиннадцатого чуда не будет и послышатся угрозы, надо совершить следующий маневр: сто двадцать гренадеров делают полуоборот — одни направо, другие налево, — берут ружье наперевес, направляют на толпу острие штыков и по команде «огонь!» начинают стрельбу; у каждого француза было по пятьдесят зарядов.

Кроме того, ночью на Меркателло была установлена батарея пушек, чтобы простреливать всю улицу Толедо; другую батарею установили на улице Студи, чтобы держать под обстрелом площадь Пинье и улицу Фориа. Наконец, еще две батареи (одна у стен замка Кастель делл’Ово, другая у площади Витториа) были установлены, чтобы простреливать с одной стороны всю набережную Санта Лючия, с другой — всю набережную Кьяйа.

Кастель Нуово и Кастель дель Кармине, где расположились французские гарнизоны, были готовы к любой неожиданности, и Николино, стоявшему на крепостной стене замка Сант’Эльмо с подзорной трубой в руке, оставалось только подать знак своим артиллеристам, чтобы они открыли огонь, который, как страшный пороховой привод, должен был зажечь Неаполь.

Шампионне стоял у Каподимонте с резервом в три тысячи человек; во главе его он должен был, смотря по обстоятельствам, либо мирно и торжественно вступить в Неаполь, либо броситься в штыковую атаку по улице Толедо. Из этого видно, что, помимо молитвы святому Януарию, которая побуждает последнего в конце концов на что-то решиться, молитвы, на которую сильно рассчитывал Шампионне, были приняты все нужные меры: с одной стороны, французы готовились к нападению, с другой — они были готовы и к защите.

Право, никогда еще столь зловещие слухи не распространялись по улицам Неаполя, проносясь над столь плотной толпой, и никогда тревога более мучительная не охватывала тех, что со своих балконов и из окон наблюдал за толпой, гадая, будет ли установлен мир или снова начнутся убийства, пожары и грабежи.

Среди этой толпы, подстрекая ее к мятежу, находились те самые агенты королевы, кого мы уже не раз видели за работой — Паскуале Де Симоне, Беккайо; и тот страшный калабрийский священник, кюре Ринальди, который, подобно пене, вскипающей на поверхности моря только в часы бури, поднимался со дна общества только в дни смятений и резни.

Все эти крики, шум, угрозы стихли в один миг, как по волшебству, при первом же ударе башенных часов. Толпа замерла, прислушиваясь; но когда часы отзвенели, смутный ропот толпы тотчас перерос в гул, подобный реву штормового прибоя.

Итак, толпа насчитала восемь, девять, десять ударов.

Как только пробило десять часов, среди тишины, воцарившейся на несколько секунд как в церкви, так и на площади, гренадеры Сальвато выдернули цветы из дула ружей и примкнули к ним штыки. Подобные действия разожгли тлеющую в сердцах присутствующих злобу.

До сей поры лаццарони довольствовались тем, что грозили французским офицерам кулаками; теперь они вытащили ножи.

Отвратительные же старухи, именовавшие себя родственницами святого Януария и в силу этого родства считавшие себя вправе свободно общаться с ним, угрожали святому самыми страшными проклятиями, если чудо совершится; никогда еще столько тощих и морщинистых рук не протягивалось к святому; никогда еще столько губ, искривленных гневом и старостью, не изрыгали у подножия алтаря таких грубых оскорблений. Каноник, один из тех, кто, сменяясь каждые полчаса, давал верующим целовать сосуд с кровью, был оглушен и, казалось, близок к помешательству.

Внезапно накатила новая, еще более сокрушительная волна криков и угроз. Причиной тому было появление взвода из двадцати пяти гусаров: с мушкетонами у бедра они быстро проскакали по свободному проходу, оставленному между двойной цепью французских солдат от архиепископства до собора святой Клары. Этот взвод под командой адъютанта Вильнёва, спокойного, бесстрастного, проехал одной из маленьких улочек, огибавших собор, и остановился у задних дверей ризницы.

В это время как раз било десять часов и настала минута затишья, о которой мы говорили.

Вильнёв спешился.

— Друзья мои, — сказал он гусарам, — если в десять тридцать пять я не вернусь и если чудо не совершится, входите в ризницу, невзирая на протесты, угрозы и даже сопротивление, которое вам могут оказать.