Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной - Дюма Александр. Страница 309

Впрочем, дойдя до imbrecciata [165] делла Санита, Фра Дьяволо и Гаэтано Маммоне остановились, заняли дома по обеим сторонам улицы и установили батарею вблизи улицы Калче.

Сальвато и Микеле были недостаточно уверены в своих людях, слишком утомленных двухдневным сражением, чтобы атаковать столь прочную позицию врага, как Бурбонский музей. Они остановились на площади Спирито Санто, забаррикадировали подъем Студи и маленькую улочку, ведущую к воротам дворца, а на улице Святой Марии Константинопольской выставили пост в сто человек.

Сальвато приказал овладеть монастырем того же имени, который стоял на возвышении и господствовал над зданием музея; но среди шести-семи сотен человек, которыми он командовал, не нашлось и полусотни вольнодумцев, кто осмелился бы совершить подобное кощунство, настолько укоренились в душах патриотов некоторые предрассудки.

Приближалась ночь. Республиканцы и санфедисты одинаково устали. Ни те ни другие не знали истинного положения дел, не ведали, какие изменения произошли после дневных сражений в обоих станах — осажденных и осаждающих. По молчаливому согласию обеих сторон огонь прекратился, бойцы улеглись на обагренные кровью каменные плиты среди трупов погибших и, не выпуская из рук ружья, полагаясь на бдительность часовых, попытались в мимолетном сне, дарованном живым, испробовать вечный сон смерти.

CLIV

НОЧЬ С 14 НА 15 ИЮНЯ

Сальвато не сомкнул глаз. Казалось, его стальное тело нашло средство обходиться без отдыха и сон ему не нужен. Он считал необходимым к утру точно знать, как обстоят дела, и пока все спали, кто как мог — один на охапке соломы, другой на заимствованном в соседнем доме тюфяке, — он шепнул несколько слов Микеле (среди них прозвучало имя Луизы) и зашагал вверх по улице Толедо, словно бы намереваясь посетить королевский дворец, ставший теперь Национальным дворцом, а потом по переулку Сан Сеполькро начал подниматься по крутому склону к картезианской обители святого Мартина.

Неаполитанская поговорка гласит, что самая прекрасная в мире панорама открывается из окна кельи настоятеля этой обители: балкон ее словно повис над городом и взор с него охватывает громадное пространство от Байского залива до селения Маддалони.

После восстания 1647 года, то есть после недолгой диктатуры Мазаньелло, живописцы, принимавшие участие в этой революции под именем «соратников смерти» и принесшие клятву истреблять испанцев, где бы они их ни встретили, — такие, как Сальваторе Роза, Аньелло Фальконе, Микко Спадаро (иными словами, самые выдающиеся таланты своего времени), укрылись от преследований в обители святого Мартина, имевшей право убежища. Но раз уж они там оказались, настоятель задумал извлечь из этого пользу. Он поручил художникам расписать церковь и помещения монастыря, а когда они спросили, какова будет плата за их труды, ответил:

— Жилье и пища.

Художники нашли такое вознаграждение недостаточным, и тогда аббат отворил ворота со словами:

— Поищите в другом месте, может быть, найдете что-нибудь получше.

Искать в другом месте значило попасть в руки испанцев и очутиться на виселице. Они примирились с неизбежностью и покрыли стены шедеврами.

Но Сальвато взбирался на склон горы, где стоял монастырь, не для того чтобы полюбоваться их творениями (недаром блистательная кисть Рубенса представила нам Искусства бегущими прочь от мрачного Гения войны), а с целью осмотреть сверху те места, где накануне лилась кровь и где ей предстояло литься завтра.

Сальвато был приветливо встречен патриотами, пять-шесть сотен которых укрылись в монастыре святого Мартина после того, как Межан закрыл перед ними ворота замка Сант’Эльмо.

На сей раз не настоятель диктовал им законы поведения, а сами они были хозяевами и монастыря, и угодливо, со страхом подчинявшихся им монахов.

Патриоты поспешили проводить Сальвато в покои настоятеля; тот еще не ложился и сам подвел гостя к знаменитому окну, из которого, как утверждают неаполитанцы, виден не город, а самый рай.

Райский пейзаж теперь превратился в адский. Из окна превосходно было видно расположение санфедистских и республиканских войск.

Санфедисты продвинулись на улицу Нуова, то есть на самый берег, до улицы Франческа, где у них стояла батарея пушек крупного калибра, нацеленных на малый порт и торговый порт.

Это была крайняя точка их левого фланга.

Все помощники кардинала — Де Чезари, Дуранте, Ламарра — находились тут.

Другое, правое крыло, руководимое Фра Дьяволо и Маммоне, выставило, как уже говорилось, аванпосты у Бурбонского музея, на верхнем конце улицы Толедо.

Центральные позиции растянулись по улице Сан Джованни а Карбонара, площади Трибунали и улице Сан Пьетро ад Арам до самого замка дель Кармине.

Кардинал по-прежнему находился в доме у моста Магдалины.

Нетрудно было оценить число санфедистов, атаковавших Неаполь, — их было тридцать пять или сорок тысяч человек.

Это количество внешних врагов было тем опаснее, что приходилось опасаться почти такого же числа внутренних врагов Республики.

А ее защитники, соединив все силы, едва набирали пять-шесть тысяч человек.

Охватив взором эту обширную панораму, Сальвато понял, что вылазка не привела к изгнанию из города врагов и опасно сохранять на улице Толедо длинный клин республиканских войск, так как санфедисты, установив связь с внутренними врагами, могут отрезать патриотам путь к отступлению под защиту фортов. Решение пришло мгновенно. Он вызвал Мантонне, показал ему расположение войск, разъяснил, с полным знанием дела, какая им грозит опасность, и склонил его к согласию со своим мнением.

Затем оба спустились в город и велели доложить о себе членам Директории.

А в Директории шли дебаты. Все уже знали, что от Межана ждать нечего, поэтому был отправлен нарочный к полковнику Жирардону, командующему гарнизоном Капуа. Опираясь на договор, которым скреплялся наступательный и оборонительный военный союз между Французской и Партенопейской республиками, Директория просила подкрепления живой силой.

Полковник Жирардон ответил, что не имеет возможности послать своих солдат в Неаполь; он заявил, что, если патриоты хотят послушать его совета, пусть они предпримут вылазку со штыковым боем, поместив посреди бойцов стариков, женщин и детей, и соединятся с его войсками в Капуа, и тогда он клянется честью Французской республики, что проводит их до границы Франции.

То ли совет действительно был хорош, то ли любовь к Луизе взяла верх над патриотизмом Сальвато, только он, выслушав нарочного, согласился с Жирардоном и стал твердо настаивать на принятии его плана, который означал сдачу города врагу, но должен был спасти жизнь патриотам. Для убедительности он описал расположение обеих армий и сослался на мнение Мантонне, тоже признавшего, что отстоять Неаполь невозможно.

Мантонне согласился, что город обречен, но заявил, что неаполитанцы должны погибнуть вместе с Неаполем и сам он почтет за честь быть похороненным под развалинами города, раз не может защитить его.

Сальвато вторично взял слово, чтобы возразить Мантонне; все, что есть в городе великого, благородного и самоотверженного, заявил он, находится на стороне Республики, обезглавить патриотов — значит обезглавить революцию. Он сказал, что народ еще слеп и слишком невежествен, чтобы поддержать собственное свое дело, дело прогресса и свободы, и потому, если патриоты будут уничтожены, народ подпадет под еще большее иго деспотизма, впадет в еще большее мракобесие; если же патриоты — живые носители принципа свободы — окажутся лишь переселены из Неаполя, то они продолжат свою деятельность, пусть с меньшими результатами, но зато с упорством изгнанников и окруженные уважением к их несчастью. Разве не станет земля отечества, спросил Сальвато, бесплодной на полвека, а то и на целый век, если топор реакции обрушится на головы таких людей, как Пагано, Чирилло, Конфорти, Руво? Разве имеют право несколько граждан, жаждущих славы и репутации мучеников, лишить осиротевшее потомство самых великих его людей?