Цезарь (др. перевод) - Дюма Александр. Страница 106

Затем Цезарь поднялся по ступеням и дошел до зала, где должно было проводиться заседание Сената. Он направился к отведенному ему креслу.

В этот момент, согласно ранее установленному плану, Требоний подошел к Антонию и вывел его из зала, чтобы лишить Цезаря его ближайшего помощника на случай, если бы возникло столкновение. Он заговорил с Антонием о каких-то вещах, которые, он знал, могли того заинтересовать.

В это время Кассий, несмотря на то что был эпикурейцем, — точнее, не верил в загробную жизнь, — так вот, Кассий как-то странно и пристально посмотрел на статую Помпея, словно вымаливая у нее успеха в задуманном.

Тогда приблизился Тулий Кимвр. И это тоже было заранее запланировано. Тулий должен был подойти к Цезарю и просить за изгнанного брата. Он начал излагать свою просьбу. Тут же, немедленно, все заговорщики подошли к Цезарю, словно были крайне заинтересованы в судьбе этого ссыльного, и присоединили свои просьбы к просьбе Тулия.

Цезарь отказал. Появилась возможность подойти к нему еще ближе; все протягивали к Цезарю руки, словно умоляя его. Но Цезарь вновь отклонил их просьбу.

— Зачем вы так настойчиво просите за этого человека? — спросил он. — Я ведь уже решил: ноги его больше не будет в Риме!

И он сел в кресло, пытаясь жестом удалить от себя назойливую толпу просителей, которая раздражала его.

Но не успел он сесть, как Тулий обеими руками схватил Цезаря за тогу и рывком обнажил ему плечо.

— Это уже насилие! — крикнул Цезарь.

Жест служил сигналом к нападению. Каска, находившийся у Цезаря за спиной, выхватил кинжал и нанес первый удар.

Но так как Цезарь, встревоженный, попытался в эту секунду встать, кинжал лишь скользнул ему по плечу и рана оказалась неглубокой и не опасной. И все же Цезарь почувствовал, как кольнуло острие.

— Ах! Негодяй Каска, что же ты делаешь?! — воскликнул он.

И, схватив одной рукой кинжал, придержал его, а второй, в которой держал грифель, чтобы писать на таблицах, нанес Каске ответный удар.

В то время как Цезарь произносил эти слова по-латыни, раненый Каска крикнул по-гречески:

— Брат, помоги!

Все пришли в движение, кто не состоял в заговоре, отступили, всем телом дрожа от страха, не смея ни бежать, ни защитить Цезаря. Момент замешательства был недолог, но за это время заговорщики успели окружить Цезаря, обнажив кинжалы; куда бы он ни обращал взор, везде, подобно дикому зверю, окруженному ловцами, видел лишь направленное на него оружие. Так и не отпуская кинжал Каски, метался он между этими вооруженными руками, каждая из которых стремилась нанести смертельный удар, словно вкусить жертвенной крови.

Неожиданно среди убийц Цезарь узнал Брута и почувствовал, что именно Брут, которого он называл своим сыном, нанес ему удар в пах. Тогда он отпустил кинжал Каски и, произнеся свои последние слова: Tu guogue, mi fili («И ты, дитя мое?!), даже не пытаясь защититься, накрыл голову тогой и подставил себя под удары.

И все же Цезарь продолжал стоять, а его убийцы наносили удары с такой жестокостью и азартом, что многие из них сами поранились, даже у Брута рука была проколота. Одежда у всех была забрызгана кровью. Либо чисто случайно, либо сами убийцы оттолкнули его, но тело Цезаря откатилось к цоколю, на котором стояла статуя Помпея. Весь цоколь тоже был забрызган кровью.

«Можно было подумать, — говорит Плутарх, — что сам Помпей отомстил своему противнику, который теперь окровавленный лежал у его ног и еще содрогался от бесчисленных ран.

Безжизненное тело Цезаря осталось лежать у подножия статуи Помпея. Брут выступил вперед, к сенаторам, чтобы объяснить все и похвастать свершившимся актом. Но испуганные сенаторы бросились бежать к выходу, сея в народе смятение и ужас. Одни из них кричали: «Убивают Цезаря!», другие: «Убили Цезаря!», в зависимости от того, кто когда выбежал — ведь некоторые сочли за лучшее исчезнуть, когда Цезарь был еще на ногах.

Тогда и народ охватили паника и смятение: одни закрывали наглухо двери, другие, побросав без присмотра свои меняльные лавки, пустились наутек, но многие устремились к месту убийства — портику Помпея. Антоний и Лепид, два наиболее близких друга Цезаря, бежали, спасая свои головы.

Заговорщики всей группой, с окровавленными кинжалами и мечами, вышли из Сената и поднялись на Капитолий, но не как какие-нибудь беглецы — они шли радостно, смело, уверенно, поздравляя народ с обретенной свободой, а также приглашая людей знатного происхождения, встречавшихся на их пути, принять участие в этом торжественном шествии.

Некоторые, как часто бывает в критических ситуациях, с готовностью начали переходить на сторону победителей и восхвалять их поступок. Они примкнули к убийцам и выдавали себя за соучастников, желая заполучить свою толику их славы. Среди них были Гай Октавий и Лентул Спинтер. Позже они жестоко поплатились за свое фанфаронство, хотя и не были настоящими убийцами. Антоний и Октавиан казнили их не за убийство Цезаря, а за то, что они похвалялись своим участием в нем.

Все это время бездыханное тело Цезаря лежало в луже крови. Римляне приходили взглянуть на него, но ни один не осмелился даже прикоснуться к убитому. В конце концов трое рабов положили тело в лектику и понесли домой. Из лектики свисала безжизненная рука императора.

Кальпурнию предупредили об обрушившемся на нее горе, и она приняла на пороге бездыханное тело своего мужа. Вызвали врача Антистия.

Цезарь умер, но из всех двадцати трех ран, что нанесли ему, лишь одна, в грудь, оказалась смертельной. Поговаривали, что это был второй удар.

Согласно своему плану, заговорщики собирались пронести тело Цезаря по улицам Рима, а затем бросить его в Тибр; все его имущество конфисковать, а все принятые им законы аннулировать. Но из опасения, что консул Антоний и начальник конницы Лепид, исчезнувшие во время убийства, могут возникнуть во главе возмущенной армии и народа, не решились исполнить задуманное.

На следующий день Брут, Кассий и остальные заговорщики вышли на Форум и обратились к народу. Но их речи начинались и заканчивались довольно странно, так как народ словно не слышал, ибо не выражал ни возмущения, ни одобрения. Из этого полного безмолвия можно было сделать лишь один вывод: народ чтит Брута, но жалеет Цезаря.

В то же время в храме Терры собрался Сенат. Антоний, Планк и Цицерон выступили с предложением о всеобщей амнистии и призвали народ к взаимопониманию и миру. Они объявили, что заговорщикам ничто не грозит, более того, Сенат издал декрет, в котором особо отмечались их заслуги.

После принятия этого декрета Сенат завершил свое заседание, а Антоний отправил в Капитолий своего сына, чтобы тот мог служить в качестве заложника для заговорщиков, которые отступили туда под защитой римлян. Когда все собрались, объявили о мире, все начали обниматься. Кассий обедал у Антония, Брут — у Лепида. Остальных заговорщиков приглашали то в один дом, то в другой, кого — к друзьям, кого — просто к новым знакомым. Видя это, каждый думал, что все уладилось в рамках разумного и что Республика восстановлена на вечные времена. Но при этом не учли одного: мнения народа.

На следующий день Сенат собрался снова и в самом почтительном тоне выразил Антонию благодарность за то, что ему удалось предотвратить новую гражданскую войну. Затем Брут был осыпан почестями. Потом последовало перераспределение провинций: Брут получил остров Крит, Кассии — Африку, Требоний — Азию, Кимвр — Вифинию и, наконец, Альбин — часть Галлии, находившуюся в бассейне реки Пад.

Между тем все уже в открытую начали поговаривать о существовании завещания Цезаря. Говорили, что Цезарь составил его в сентябре прошлого года в своем поместье в Лавикании и что, запечатав его, отдал на хранение старшей весталке. Своим завещанием он делал наследниками троих.

Этими наследниками стали внуки его сестер. Первый, Октавий, получал три четверти имущества, вторым был Луций Пенарии, а третьим — Квинт Педий [443]. Каждый из этих двоих получал по одной восьмой из наследства. Более того, Цезарь усыновлял Октавия и передавал ему свое имя. В завещании были упомянуты многие его друзья — почти все ставшие его убийцами, — они назначались опекунами его сыновей, если бы те появились у Цезаря. Децима Брута, того самого, который приходил к нему домой, он назвал среди наследников «второй ступени». Народу Цезарь завещал в общественное пользование свои сады над Тибром, а каждому гражданину — по триста сестерциев.