Дураки умирают - Пьюзо Марио. Страница 59

Озано мне по-прежнему нравился, но со временем я начал его бояться. Потому что он, как никто другой, умел вывернуть меня наизнанку. Ему не составляло труда разговорить меня на любую тему, будь то литература, азартные игры, даже женщины. Причем тонко чувствовал все нюансы. Мог разобраться в моих чувствах лучше меня самого. Когда я рассказал ему о Джордане, его самоубийстве, последующих событиях, изменениях, происшедших в моей жизни, он долго думал, а потом высказал свою точку зрения.

— Ты держишься за эту историю, всегда возвращаешься к ней, и знаешь почему? — Он ходил между горами книг, наваленных на полу, и размахивал руками. — Потому что абсолютно уверен в том, что с этой стороны опасность тебе не грозит. Ты никогда не вышибешь себе мозги. До такой степени сознание у тебя не помутится. Ты знаешь, я к тебе отношусь крайне благожелательно, иначе ты бы не был моей правой рукой. И я доверяю тебе больше, чем кому бы то ни было. Послушай, я хочу тебе кое в чем признаться. На прошлой неделе мне пришлось переписать завещание из-за этой гребаной Уэнди. — Уэнди, его третья по счету жена, постоянно доставала Озано своими требованиями, хотя и вновь вышла замуж. При одном упоминании ее имени глаза у него стали бешеными. Но он тут же успокоился. Обаятельно мне улыбнулся. Улыбка эта превращала его в маленького мальчика, хотя ему уже перевалило за пятьдесят. — Надеюсь, ты не будешь возражать. Я назвал тебя моим литературным душеприказчиком.

Меня это, конечно, обрадовало и поразило, но мне не хотелось взваливать на себя такую ношу. Я не хотел, чтобы он до такой степени доверял мне и так меня любил. Потому что я таких чувств к нему не питал. Мне нравилось его общество, я восхищался его умом. И, пусть я и пытался это отрицать, меня завораживала его литературная слава. Я видел его богатым, знаменитым, могущественным, а его полное доверие как раз указывало на то, какой он уязвимый, и меня сей факт приводил в смятение. Потому что разрушил цельный образ Озано, сформировавшийся в моем воображении.

Но тут от завещания он перешел к моей персоне:

— Знаешь, если копнуть глубже, обнаружится, что Джордана ты презираешь, пусть и не решаешься признаться в этом даже самому себе. Я слушал эту твою историю уж не знаю сколько раз. Да, он тебе нравился, да, ты его жалел, возможно, даже понимал. Возможно. Но ты не можешь смириться с тем, что человек, которому судьба улыбнулась такой широкой улыбкой, покончил с собой. Потому что ты знаешь: жизнь у тебя в десять раз хуже, чем у него, но ты никогда не пойдешь по его пути. Более того, ты даже счастлив. Жизнь у тебя говняная, у тебя никогда ничего не было, ты работал как вол, кроме жены ни на кого не смотрел, да еще ты и писатель, отмахавший полжизни и ничего не достигший. И при этом ты действительно счастлив. Боже, да тебе до сих пор нравится трахать свою жену, а женат ты… десять? Пятнадцать лет? То ли ты самый бесчувственный глупец, то ли у тебя железная воля. Я бы поставил на второе. Ты живешь в собственном мире, делаешь там все, что захочешь. Ты полностью контролируешь свою жизнь. Никогда не попадаешь в передряги, а если такое все же случается, не паникуешь, принимаешь меры для исправления ситуации. Что ж, я восхищаюсь тобой, но не завидую. Я никогда не слышал от тебя грубого слова, но я не думаю, что тебе на все наплевать. Ты просто неуклонно следуешь заданным курсом.

Он ждал моей реакции. Улыбался, его зеленые глазки поблескивали. Я знал, что он подтрунивает надо мной, но понимал, где он и серьезен, и меня это обижало.

Я хотел сказать ему многое. О том, каково вырасти сиротой. О том, как мне недоставало основы, на которой зиждется поведение человека. Семейной атмосферы, социальной антенны, пуповины, которая привязывает к человеческому обществу. У меня был только брат, Арти. Когда люди говорили о жизни, я не мог взять в толк, о чем, собственно, речь, пока не женился на Вэлли. Вот почему я добровольцем ушел на войну. Я понимал, что война — это еще одна обязательная жизненная компонента, и не хотел лишиться и ее. Надо отметить, поступил я правильно. Пусть кому-то это и покажется странным, я рад, что побывал на войне. А вот чего Озано не понимал или о чем не считал нужным сказать, думая, что я и сам все знаю, заключалось в следующем: не так-то легко взять под контроль собственную жизнь. И счастье мы, конечно, представляли себе по-разному. В ранние годы моей жизни о счастье не могло быть и речи в силу внешних обстоятельств. Потом, в силу тех же внешних обстоятельств, я обрел некое подобие счастья. Наконец приложил руку к тому, чтобы стать счастливым: женился на Вэлли, создал семью, развил в себе способность писать, сумел прокормить жену и детей. Это было контролируемое счастье, которое я вырастил, создал из ничего. Естественно, я им очень дорожил. Я знал, что жизнь у меня ограничена жесткими рамками, кто-то мог сказать: пустая, буржуазная жизнь. У меня было мало друзей, я практически ни с кем не общался, не рвался к успеху. Я лишь хотел пройти по жизни, во всяком случае, так я тогда думал.

Озано, наблюдая за мной, улыбался.

— Суровый ты парень, такие мне еще не встречались. Никого не подпускаешь к себе. Ни с кем не делишься своими истинными мыслями.

На это я не мог не возразить:

— Послушай, если ты меня о чем-то спрашиваешь, я тебе отвечаю. Так что лучше делай это, потому что твоя последняя книга — дерьмо, а этим книжным обозрением ты руководишь как лунатик.

Озано рассмеялся.

— Я не об этом. Я никогда не упрекал тебя в неискренности. Когда-нибудь ты поймешь, о чем я. Особенно если начнешь бегать за телками и наткнешься на такую, как Уэнди.

Уэнди иногда приходила в редакцию. Потрясающая брюнетка с безумными глазами и телом, заряженным сексуальной энергией. Очень умная, Озано даже давал ей книги на рецензию. Единственная из экс-жен, которая его не боялась и после развода постоянно доставала. Когда он вовремя не платил алименты, шла в суд и увеличивала причитающуюся ей сумму. Поселила у себя в квартире двадцатилетнего писателя и содержала его. Писатель крепко сидел на наркотиках, и Озано опасался за детей.

Истории, которые рассказывал Озано о жизни с Уэнди, казались мне совершенно невероятными. Однажды они приехали в гости, уже вошли в лифт, но Уэнди отказалась сказать ему, на каком этаже вечеринка, потому что они поссорились. Его охватила такая ярость, что он начал ее душить. От всей их совместной жизни сцена эта осталась для него самым дорогим воспоминанием. У нее почернело лицо, она мотала головой, но так и не сказала, на каком этаже вечеринка. Ему пришлось ее отпустить. Он понял, что она упрямее, чем он.

Иной раз, когда они ссорились по мелочам, Уэнди звонила в полицию и требовала, чтобы его выбросили из квартиры. Полиция приезжала и только разводила руками. Они видели груду одежды Озано, в клочки изрезанной ножницами. Она признавалась, что это ее работа, но Озано, мол, все равно не имел права бить ее. За кадром она оставляла маленькую подробность: не сообщала полиции, что мастурбировала с вибратором, сидя на груде изрезанных костюмов, рубашек и галстуков.

О вибраторе Озано много чего рассказывал. Уэнди ходила к психоаналитику, потому что не могла получить оргазм. Шесть месяцев спустя призналась Озано, что психоаналитик трахал ее. Половой акт являлся составным элементом психотерапии. Озано не ревновал. К тому времени он уже презирал Уэнди. «Презирал, — уточнял он. — Не ненавидел. Это разное».

Но Озано приходил в ярость всякий раз, получая счет от психоаналитика: «Я плачу этому сукиному сыну по сто долларов в неделю за то, что он трахает мою жену, и это называется современной медициной?» Он рассказал эту историю на коктейль-пати, который устраивала Уэнди. Она жутко разозлилась, перестала ходить к психоаналитику и купила вибратор. Каждый вечер до обеда на час запиралась в спальне, чтобы дети не мешали ей, и мастурбировала. Всегда получала оргазм. Установила твердое правило: в этот час ее никто не мог беспокоить, ни дети, ни муж. Вся семья, даже дети называли этот отрезок времени «часом счастья».