Дураки умирают - Пьюзо Марио. Страница 61

Какое-то время он слушал.

— Да, я думаю, ты сыграешь отлично. Более того, великолепно. — Он закатил глаза, показывая, что деваться ему некуда, приходится выслушивать все до последнего слова. — Да, я еще раз свяжусь с ним и перезвоню. Слушай, а знаешь, кто сидит сейчас в моем кабинете? Нет. Нет. Он писатель. Озано. Да не разыгрываю я тебя. С какой стати? Честное слово, он самый. И, поверишь ли, фамилии твоей он, конечно, не знает, но мы говорили о кино, и он упомянул твою роль в «Городе смерти». Да, в том эпизоде. Забавно, не правда ли? Да, он твой поклонник. Да, конечно, я говорил, что ты в восторге от его книг. Слушай, у меня есть идея. Мы с ним сегодня обедаем в «Чейзене», так почему бы тебе не украсить наш столик? Отлично. Я пошлю за тобой лимузин. К восьми часам. Договорились. Ты моя прелесть. Я знаю, что ты ему понравишься. Не хочет он встречаться со старлетками. Не любит он старлеток. Ему хочется поговорить, и, как я понимаю, вы просто созданы друг для друга. Точно. До свидания, сладенькая.

Агент положил трубку, вновь откинулся на спинку кресла, улыбнулся.

— Она действительно очень милая телка.

Я видел, что Озано эта сценка загнала в легкую депрессию.

Он любил женщин, и ему не нравилось, когда их водили за нос. Он предпочитал, чтобы женщина обманывала его, а не он — женщину. На этот счет он даже создал философскую теорию. Мол, в любви лучше быть жертвой. И как-то раз познакомил меня с ней: «Смотри на это просто. Когда ты влюблен в женщину, ты снимаешь сливки, даже если она и обманывает тебя. У тебя прекрасное настроение, ты наслаждаешься каждой минутой. А все дерьмо валится на нее. Она работает — ты получаешь удовольствие. Поэтому чего жаловаться, если в конце концов она бросает тебя и ты понимаешь, что тебя надули?»

Что ж, его философии пришлось в тот вечер пройти проверку. Он вернулся до полуночи и позвонил мне в номер, чтобы выпить со мной и рассказать про облом с Кэтрин. К сожалению, в тот вечер он угодил в неудачные десять процентов. Хотя поначалу Кэтрин, очаровательная брюнетка, так и вилась вокруг Озано. Любила его. Обожала. Трепетала от восторга, сидя с ним за одним столиком. Доран все понял и после кофе ретировался. Озано и Кэтрин заказали бутылку шампанского, прежде чем поехать в отель и заняться делом. А потом удача вдруг повернулась к Озано спиной, хотя, если бы не его эго, у него оставались неплохие шансы на благополучный исход.

Все испортил один из самых необычных актеров Голливуда. Звали его Дикки Сандерс, он получил своего «Оскара» и снялся в шести кассовых фильмах. Уникальность его заключалась в росте. Он был карликом. Очень красивым, отлично сложенным, но карликом. Миниатюрным Джеймсом Дином. С той же грустной, нежной улыбкой, которая так нравится женщинам. Они ни в чем не могли ему отказать. Как потом указал Доран, нет ни одной трахающейся телки, которая может отказать себе в удовольствии лечь в постель с карликом.

Дикки Сандерс вошел в ресторан один и остановился у их столика, чтобы поздороваться с Кэтрин: они знали друг друга, потому что она сыграла маленькую роль в одном из его фильмов. Соперничества не получилось. Конечно, Дикки Кэтрин обожала в два раза больше, чем Озано. Тот разозлился и вернулся в отель, оставив ее с карликом.

— Гребаный город, — возмущался он. — Какой-то паршивый карлик отнимает у меня телку!

Он действительно кипел от злости. Его слава ничего не значила. Его грядущая Нобелевская премия ничего не значила. Так же, как полученные Пулитцеровская и Национальная книжная премии. Актер-карлик котировался куда как выше, и Озано не мог этого вынести. Наконец я увел его в номер, буквально уложил в кровать. На прощание попытался утешить его:

— Послушай, он не карлик, просто очень маленького росточка.

Наутро Озано и я поднялись на борт «Боинга-747», вылетающего в Нью-Йорк. Озано по-прежнему пребывал в депрессии. Не потому, что Кэтрин кинула его, а из-за того, что они испоганили его книгу. Он знал, что сценарий — дерьмо, и был в этом абсолютно прав. Так что в салон первого класса он вошел в прескверном настроении и выбил из стюардессы стакан виски еще до взлета.

Мы сидели на двух первых креслах, у перегородки, а два места по другую сторону прохода заняла пара средних лет, оба подтянутые, элегантные. На несколько потрепанном лице мужчины проступала печаль, отчего его хотелось пожалеть. Но только чуть-чуть. Да, жизнь у него была явно не сахар, но он того заслуживал. Об этом говорили его нагловатое поведение, дорогая одежда, поблескивающая в глазах злость. Он страдал, но при этом заставлял страдать и окружающих, полагая, что так им и надо.

Его жена выглядела классической избалованной женщиной. Безусловно, богатая, возможно, даже богаче мужа, а может, и у него денег хватало. Это чувствовалось по манерности, с какой они взяли у стюардессы меню, по осуждающим взглядам, брошенным на стакан в руке Озано. Все-таки до взлета прикладываться к спиртному не полагалось.

Красоту женщине обеспечивали пластические операции и ежедневные ультрафиолетовые ванны, то ли под лампой, то ли под южным солнцем. Больше всего мне не нравился в ней рот, эти поджатые губки, выражавшие недовольство всем и вся. У ее ног, ближе к перегородке, стоял проволочный ящик с очаровательным французским пуделем. Серебристые завитки шерсти, алый ротик, розовые бантики на голове и хвосте. Никогда не видел более счастливой собаки. До чего же хорошо смотрелась она на фоне кислых физиономий ее хозяев. Лицо мужчины чуть смягчалось, когда он смотрел на пуделя. Женщина выказывала не удовольствие, но гордость, гордость собственника, гордость стареющей уродины, которая готовит свою красавицу-дочь на выданье. Руку, чтобы пудель лизнул ее, она протягивала жестом папы римского, подставляющего свой перстень для поцелуя.

Надо отметить, что Озано никогда ничего не упускал, даже если смотрел в другую сторону. Вот и теперь он вроде бы не отрывал глаз от стакана, который держал в руке. А потом вдруг сказал мне:

— Я бы предпочел, чтобы мне сделала минет псина, а не эта баба.

За шумом реактивных двигателей женщина не могла услышать этих слов, но я все равно занервничал. Она одарила нас холодным, ненавидящим взглядом, но, возможно, она так смотрела на всех.

Тут я почувствовал укол вины за то, что вот так сразу осудил и ее, и мужа. В конце концов, они человеческие существа. Какое у меня право смотреть на них сверху вниз? Я повернулся к Озано:

— Может, они не такие плохие. Первое впечатление обманчиво.

— Такие, можешь не сомневаться.

Я не воспринял его всерьез. Он мог показать себя шовинистом, расистом, но только на словах. Поэтому я не стал его разубеждать и, пока очаровательная стюардесса сервировала наш стол к обеду, рассказывал ему истории о Вегасе. Он не мог поверить, что когда-то я был заядлым игроком.

Игнорируя людей по другую сторону прохода, забыв об их существовании, я спросил его:

— Ты знаешь, как игроки называют самоубийство?

— Нет.

Я улыбнулся.

— Козырной туз.

Озано покачал головой.

— Великолепно, — сухо прокомментировал он.

Я видел, что его корежит от мелодраматичности идиомы, но продолжил:

— Так сказал мне Калли, когда пришел ко мне, чтобы сообщить о самоубийстве Джордана. «Знаешь, что сделал гребаный Джорди? — спросил он. — Вытащил из рукава козырного туза. Этот говнюк воспользовался козырным тузом». — Я помолчал, теперь этот эпизод вспомнился мне более отчетливо, чем прежде. Забавно. Раньше память прятала от меня и сам термин, и то, что Калли озвучил его в то утро. — Он произнес это слово заглавными буквами: КОЗЫРНОЙ ТУЗ.

— Почему он все-таки это сделал? — спросил Озано. Ответ его совершенно не интересовал, но он заметил, что я расстроен.

— Кто знает? — пожал я плечами. — Я считал себя таким умным. Я думал, что раскусил его. И действительно, почти раскусил, но он все-таки меня провел. И меня это гложет. Он сделал так, чтобы я не поверил в его человечность, в трагичность его судьбы. Никому не позволяй убедить себя в том, что в них нет ничего человеческого.