Дверь в лето (сборник) - Хайнлайн Роберт Энсон. Страница 18

Потом обернулся ко мне.

— Повернитесь на живот и снимите пижаму. Я хочу пощупать ваши ребра. Пока я буду вас осматривать, можете задавать вопросы. Если хотите.

Я попробовал размышлять, пока он тыкал мне в бока какой-то штукой, похожей на слуховой аппарат-недомерок. Если это был стетоскоп, то он был ничем не лучше прежних — такой же холодный и твердый.

О чем прикажете спрашивать, проснувшись от тридцатилетнего сна? Добрались ли они до звезд? Кто теперь делает политику? Заучились ли выращивать детей в колбах?

— А что, док, в фойе кинотеатров все еще стоят машины для попкорна? [21]

— Вчера еще стояли. Я давно ими не пользуюсь. Кстати, сейчас говорят не “кино”, а “тактил”.

— Вот как? А почему?

— А вы попробуйте разок. Сами поймете. Только крепче держитесь за подлокотники; это совсем не то, к чему вы привыкли. Видите ли, мистер Девис, с проблемой объяснения терминов мы встречаемся каждый день и давно к этому привыкли. С каждым годом наш словарь изрядно пополняется и в смысле истории и в смысле культуры. Это совершенно необходимо, ибо дезориентация ведет к культурному шоку. Раньше этому не придавали значения.

— Гм, пожалуй, так.

— Точно так. Особенно в вашем случае. Тридцать лет.

— А тридцать лет — это максимум?

— И да и нет. Самый длительный срок — тридцать пять лет. Это один из первых клиентов — он был охлажден в декабре 1965 года. Среди тех, кого я оживил, вы — рекордсмен. Но сейчас у нас есть клиенты с договорным сроком на полтораста лет. В ваши времена о гипотермии знали довольно мало и, честно говоря, им не следовало договариваться с вами на тридцать лет. Им здорово повезло, что вы остались живы. Да и вам тоже.

— В самом деле?

— В самом деле. Повернитесь на спину, — он снова начал тыкать и щупать меня, потом продолжил. — Теперь мы знаем достаточно. Я берусь заморозить человека хоть на тысячу лет, если бы кто-нибудь взялся финансировать такой опыт… продержать его с год при температуре, в которой пребывали вы, а потом резко охладить градусов до двухсот. И он будет жить. Я уверен. А теперь давайте проверим ваши рефлексы.

Все, что сказал доктор, мало меня развеселило.

— Сядьте и положите ногу на ногу, — продолжал он. — Современным языком вы овладеете без особых трудов. Конечно, сейчас я говорил с вами на языке 1970 года. Я до некоторой степени горжусь тем, что могу говорить на языке любого года. Все это я изучил под гипнозом. Что до вас, то вы будете говорить по-современному, самое большее через неделю. В сущности, вы лишь увеличите свой словарный запас.

Я подметил, что он раза четыре употребил слова, которых в 1970 году не знали или вкладывали в них другой смысл, но счел нетактичным говорить ему об этом.

— Вот и все на сегодня, — сказал доктор. — Кстати, вас хотела повидать миссис Шульц.

— Как?

— Разве вы ее не знаете. Миссис Шульц утверждает, что она — ваш старинный друг.

— Шульц… — повторил я. — Может быть, когда-то я и знал несколько женщин с такой фамилией, но сейчас помню только одну — мою учительницу в начальной школе. Но она, по-моему, давно умерла.

— Может быть, она легла в анабиоз. Ну, ладно, вы всегда сможете послать за ней, стоит вам захотеть. Сейчас я попрощаюсь с вами. Если почувствуете недомогание, я несколько дней полечу вас, а курс переориентации отложим. Я еще навещу вас, конечно. А сейчас — двадцать три удачи, как говорили в ваши времена. А вот и дежурный, принес ваш завтрак.

Я снова подумал, что в медицине он разбирается гораздо лучше, чем в лингвистике. Но тут я увидел дежурного и мне стало не до него. Он вкатился, предупредительно объехав доктора Альбрехта, а тот, выходя из палаты, даже не посторонился.

Дежурный подъехал к кровати, установил прямо передо мной откидной столик и сервировал завтрак.

— Разрешите налить вам кофе.

— Да, пожалуйста, — ответил я.

Честно говоря, я люблю очень горячий кофе и предпочитаю, чтобы его наливали в конце завтрака, но мне хотелось посмотреть, как он это делает.

Я был восхищен, изумлен… ведь это Умница Фрэнк! Конечно, не та, первая модель, неуклюжая, ограниченная, собранная из чего попало, которую присвоили Майлз и Белл. Он походил на первого Фрэнка не более, чем турбомобиль на первую безлошадную повозку. Но человек всегда узнает свою работу. Я создал базовую модель и она неизбежно эволюционировала… это был, правнук Фрэнка, усовершенствованный, приглаженный, но одной с ним крови.

— И что дальше? — спросил я.

— Одну минуту.

Очевидно, я сказал что-то не то, ибо он полез внутрь своего “туловища”, достал листок прочного пластика и протянул мне. От листка к его корпусу тянулась тонкая стальная цепочка. Я взглянул на листок и прочел:

Фирменный знак изображал Аладдина с волшебной лампой и джинна.

Ниже был перечень простых приказаний — СТОЙ, ИДИ, ДА, НЕТ, МЕДЛЕННЕЕ, БЫСТРЕЕ, ПОДОЙДИ СЮДА, ПОЗОВИ СИДЕЛКУ и так далее. Еще там был небольшой список операций, специализированных для больницы, вроде растирания позвоночника, причем о некоторых процедурах мне и слышать не приходилось. В конце списка было примечание: “Приказания на операции с 87 по 242 отдаются только работниками больницы и поэтому здесь не перечислены”.

Мой Умница Фрэнк управлялся кнопками, а не голосом. Не то, чтобы я не додумался до этого, просто система анализа речи весила и стоила бы больше, чем весь остальной Фрэнк — старший без упаковки. Стало ясно, что, прежде, чем я смогу вернуться к своей работе, мне придется здорово подучить все относящееся к миниатюризации и упрощению систем. Кое-что я мог уяснить прямо сейчас — под рукой был Работяга. Мне предстояла самая интересная в жизни работа, открывалась куча новых возможностей. Техника — искусство практическое, она зависит не от таланта того или иного инженера, а от общего технического уровня общества. Железные дороги появились лишь тогда, когда пришло их время и ни годом раньше. Вспомните профессора Лэнгли — все силы своей души он отдал машине, которая должна была летать; он показал себя подлинным гением, но техника того времени не могла воплотить его мечты. Или возьмите великого Леонардо да Винчи — наиболее блестящие его изобретения были в те времена совершенно неосуществимы.

Итак, я предвкушал множество удовольствий.

Я отдал роботу листок с инструкцией, поднялся с постели и посмотрел на его “выходные данные”. Я почти не сомневался, что среди всего прочего будет надпись “Горничные, Инкорпорейтид”, может быть “Аладдин” был преемником “Мэнникса”. На пластинке было не так уж много данных: название модели, серийный номер, фабрика-изготовитель и прочее такое; там же был список патентов, числом около сорока; самый ранний — ого! — датировался 1970 годом… и почти наверняка был основан на моих чертежах и единственной модели.

Я отыскал в тумбочке карандаш с блокнотом и записал номер первого патента — из чисто интеллектуального интереса. Даже если схема была украдена у меня (а я был уверен, что это именно так), я ничего не мог бы сделать: патент был датирован 1987 годом, а срок давности в моем случае, если, конечно, патентное право не изменилось, истек в 1983-м. Я просто хотел знать правду.

У дежурного вспыхнула лампочка и он произнес:

— Меня вызывают. Могу я уйти?