Дверь в лето (сборник) - Хайнлайн Роберт Энсон. Страница 2

— Нааау!

— Чепуха. И заткнись — официант на подходе.

Пит закрылся. Когда я поднял взгляд, официант уже склонился к моему столику.

— Двойной скотч, стакан воды и бутылочку имбирного эля. [3]

— Имбирного эля, сэр? С виски? — удивился он.

— Есть он у вас или нет?

— Почему же нет? Есть, конечно. Но…

— Тогда тащите. Я не пить его собираюсь, а нюхать. И принесите блюдце.

— Как вам будет угодно, сэр, — он вытер столик. — Что вы скажете насчет кусочка мяса, сэр? Сегодня хорошие эскалопы.

— Послушайте, приятель, я заплачу и за эскалоп, если вы пообещаете не приносить его. Я заказал все, что мне нужно… и не забудьте блюдце.

Он заткнулся и ушел. Я объяснил Питу, что мы пришвартовались и велел сидеть тихо. Вернулся официант; бутылку с элем он поставил на блюдце, для самоутверждения, должно быть. Пока он откупоривал эль, я смешал скотч с водой.

— Не угодно ли стакан для эля, сэр?

— Как всякий истинный ковбой, я пью его из горлышка.

Он молча позволил мне расплатиться, не позабыв поставить в счет эскалоп. Когда он отошел, я налил в блюдце эль и шлепнул по саквояжу.

— Ужинать, Пит.

Саквояж был открыт: я не задергиваю “молнию”, когда хожу с Питом. Он высунул голову, осмотрелся и, прыгнув ко мне на колени, добрался до блюдца. Я поднял стакан и посмотрел на Пита.

— За здоровье женского племени, Пит. Чтобы легко их находить и легко забывать.

Пит только кивнул. Это было выше его понимания. Он приник к блюдцу и начал лакать.

— Если это вообще возможно, — добавил я и отхлебнул виски. Пит мяукнул. Ему-то было плевать на женский пол, он числился записным холостяком.

За окном полыхала реклама. Сперва загоралась надпись:

Потом:

И, наконец, буквами вдвое больше прежних:

Я машинально прочел все это. Об анабиозе я знал столько же, сколько все прочие — и много, и мало. Прочел популярную статейку и раза два или три находил в утренней почте рекламные проспекты страховых компаний. Обычно я выбрасывал их, не читая, они трогали меня не больше, чем реклама губной помады.

Во-первых, мне нечем было заплатить за анабиоз, а стоил он недешево. Во-вторых, чего ради человеку, который увлечен своей работой, умеет делать деньги и решил наделать их побольше, влюбленному, почти женатому, подвиг ться на полу — самоубийство?

Анабиоз был хорош для больных и умирающих. Если клиент мог заплатить, он засыпал в надежде, что медики следующего поколения вылечат его; он спал, а доктора тем временем пытались одолеть его болезнь. Он был нужен и тем, кому во что бы то ни стало приспичило слетать на Марс: человек спал, а его счет тем временем обрастал процентами; просыпался — и покупал билет. Можно было понять и молодоженов, которые прямо из-под венца отправлялись в сонное царство Страховой Компании Запада и не велели будить себя до тех пор, пока счет не позволит им провести медовый месяц на межпланетном лайнере… хотя, честно говоря, я подозревал, что это — рекламный трюк и что эти парочки выходили через черный ход оффиса с новыми паспортами. Что за удовольствие провести первую брачную ночь наподобие мороженной макрели.

И, конечно же, как и все страховщики, Компания апеллировала к кошельку: “Работайте, пока спите”. Она бралась из любой суммы сделать состояние. Предположим, вам пятьдесят пять лет и ваш доход — двести монет в месяц. Почему бы не заснуть на несколько лет, чтобы проснуться в том же возрасте и получать в месяц уже тысячу? Они не пишут ни слова о блистательном мире будущего, они обещают больше — сохранение вашего возраста и тысячу в месяц. Естественно, каждая компания доказывала потенциальным клиентам, что именно она поместит их капитал наилучшим образом: “Работайте, пока спите!”

Все это меня не касалось. Мне еще не стукнуло пятьдесят пять и я не усматривал в 1970 году ничего плохого.

До сих пор, следует добавить.

Сейчас я был в глухом ауте, нравилось мне это или нет (а мне это не нравилось). Вместо медового месяца я торчал во второразрядном баре и глушил скотч, пытаясь забыться; вместо жены со мной был возбужденный от эля кот, и я подумывал заказать еще бутылку.

Но сломлен я не был.

Я слазил в карман пальто и достал конверт. В нем лежали две бумажки. Одна — чек на сумму, какой у меня сроду не было, другая — сертификат моего пая в “Горничных, Инкорпорейтид”. Обе они были слегка помяты — я все время таскал их с собой.

Почему бы нет?

Почему бы и мне не заспать все мои беды? Это лучше, чем завербоваться в Иностранный Легион, лучше, чем наложить на себя руки, это позволит мне забыть тех людей и те обстоятельства, из-за которых я сейчас напивался. Так почему бы нет?

Я не рвался к богатству. Конечно, я прочел “Когда спящий проснется” Г.Дж. Уэллса, причем еще до того, как страховые компании стали бесплатно раздавать эту книгу, просто как один из классических романов. Я допускал, что такой способ обогащения может заинтересовать многих. Я не знал, хватит ли моих денег на анабиоз, не говоря уже о том, чтобы отдавать их в рост. Гораздо больше меня занимало другое — проснуться в другом мире. Может быть — в лучшем, если верить рекламе… а может быть — в худшем. Но, несомненно — в другом.

Одно можно сказать наверняка: в том мире не будет ни Белл Даркин, ни Майлза Джентри, главное — не будет Белл. Если бы она умерла, я мог бы вычеркнуть из памяти и ее, и все, что она сделала со мною… вместо того, чтобы мучиться, зная, что до нее — рукой подать.

Прикинем, сколько нужно спать для этого. Сейчас, по ее словам, ей двадцать три года (хотя однажды она проболталась, что помнит президентство Рузвельта [4]). Ну ладно, пусть будет двадцать с хвостиком. Значит, если проспать лет семьдесят, она уже будет в лучшем мире. Для вероятности — лет семьдесят пять.

Правда, геронтология не стоит на месте. О ста двадцати годах уже поговаривают, как о “естественной” и вполне достижимой продолжительности жизни. Значит, спать нужно лет сто, а я не знал, возможно ли это.

Была у меня тогда одна дьявольская задумка, подогреваемая скотчем. Нет нужды дожидаться смерти Белл, вполне достаточно оказаться молодым, когда она будет старухой. Чудесная месть любой женщине. Для того, чтобы утереть ей нос, хватит и тридцати лет.

Я почувствовал легкое, как пушинка, касание.

— Муррр! — возвестил Пит.

— Проглот, — ответил я, доливая в блюдце эль.

Он вежливо помешкал, потом принялся лакать, не подозревая, что отвлек меня от грязных планов мести. Как, черт возьми, поступить с Питом?

Конечно, кошки не так преданны человеку, как, например, собаки, и быстро забывают своих хозяев. Иногда они сами уходят из дома. Но Пит не таков — я был его единственной опорой в этом изменчивом мире с тех самых пор, как взял его от кошки девять лет назад… Даже в армии я измудрился держать его при себе, хоть это и требовало дьявольской изворотливости.

Он был еще вполне крепок, хотя рубцов на нем хватало. При хорошем уходе он еще лет пять мог бы драть всех своих соперников и делать котят.

Конечно, я мог бы оплатить его содержание до тех пор, пока он не умрет (невообразимо!), или усыпить его (еще невообразимее!), или просто бросить. С котами так: либо исполняете вы все свои обязанности, проявляя подчас китайское терпение, либо бросаете беднягу на произвол судьбы, обрекаете на одичание, и навсегда разрушаете его веру в справедливость.

Как, например, Белл бросила меня.

Стоп, Дэнни-бой, нечего и думать об этом. Сам ты можешь киснуть, как ботва осенью, но кот тут ни при чем, он в тебя верит.

В тот момент, когда меня осенила эта истина, Пит чихнул — эль ударил ему в нос.