Загадочные женщины XIX века - Бретон Ги. Страница 41
Гамбетта лишь пожал плечами, но, прибыв в Анжер, написал Мари письмо, в котором пытался ее успокоить:
«Анжер, 7 апреля 1872 года, воскресенье.
Моя дорогая королева, я благополучно добрался до места, чувствую себя хорошо, хотя и брюзжу по поводу твоего несносного характера и наступивших для меня тяжелых времен.
Сегодня вечером я иду на грандиозный банкет, можешь себе представить, в каком виде я буду после него. Но надеюсь, что он принесет мне хотя бы моральное удовлетворение.
А как ты? Успокоилась? Фи, как не стыдно, а я-то старался сделать все возможное, чтобы разлука не казалась такой тяжелой!
Надеюсь, что в следующем письме ты порадуешь меня тем, что твои слезы высохли, что у тебя все в порядке и что ты терпеливо ждешь своего Львенка.
Что до меня, то я по-прежнему обожаю мою королеву и целую ее ножки. Львенок».
Несмотря на это письмо, страх терзал Мари. Она ответила запиской, полной ревнивых упреков.
Гамбетта сразу же отослал ей нежное и шутливое письмо:
«Анжер, апрель 1872 года.
Моя милая, только что я получил твою записку. Я бесконечно благодарен тебе за то, что ты так быстро подала о себе весточку. Но, честно говоря, я удивлен твоими подозрениями. Я дам десять очков вперед самым знаменитым трубадурам в том, что касается верности прекрасной даме, и тебе это хорошо известно. Женщинам почему-то хочется верить в то, что им могут изменить, вероятно, им доставляет удовольствие выслушивать поток протестов. Что ж, я готов.
Я люблю тебя, и те отлучки, к которым меня вынуждают мои интересы, лишь укрепляют мои чувства. Какой прекрасной будет наша встреча!
Пока я не чувствую усталости. Меня очень хорошо приняли, и мои дела идут отлично. Скоро я уеду в Ле-Ман, а оттуда двинусь в Нант, где не собираюсь надолго задерживаться. Пиши мне в Брест, до востребования. Не знаю, остановлюсь ли я в гостинице или у друзей. В любом случае я сразу же напишу тебе.
Будь умницей, спи спокойно и не волнуйся.
Целую твои глазки,
Леон».
Запечатав конверт, Гамбетта позвонил и попросил служащего гостиницы отнести письмо на почту. После чего, в самом веселом расположении духа, насвистывая, он отправился к некой мадам Б., очаровательной брюнетке, в которую был влюблен вот уже три дня…
В середине апреля неугомонный Гамбетта вернулся в Париж и сразу же отправился к своей возлюбленной. «Он был счастлив и горд тем, — пишет Альбер Видаль, — что сумел в западных провинциях, поросших чертополохом шуанства, заронить семена новых идей».
Но Мари сомневалась, что он расходовал республиканское семя лишь на идеологические посевы. Поэтому она встретила его истерикой. Она рыдала, топала ногами, осыпала его упреками, которые из-за ее фламандского акцента звучали душераздирающе.
Гамбетта, потеряв самообладание, собрал свои вещи, взял свой цилиндр, гусятницу, привезенную из Тура, и ушел, хлопнув дверью.
Мари выскочила за ним на лестницу:
— Ты ведешь себя не как настоящий республиканец! — кричала она.
Гамбетта молча спускался по лестнице. Но эта фраза задела его чистую душу. Через десять минут, сидя в фиакре, который вез его домой, он задавался вопросом почему внимание к какой-нибудь лавочнице из Бекон'ле-Грани может заставить усомниться в его верности принципам…
22 апреля Национальное собрание возобновило работу в Версале. Гамбетта, страдавший от того, что на протяжении недели не произнес ни одной речи, явился на заседание, изнемогая под грузом рвущихся наружу слов.
При первой же возможности он влетел на трибуну и целый час надрывался, жестикулировал, гремел, обличал правых, оскорблял левых, нападал на центр, сводил с ума аудиторию и, наконец, оглушенный собственной речью, выдохшийся, осел, как Гвиньоль, брошенный на полку после окончания спектакля.
Мари Мерсманс продолжала дуться, и поэтому не приехала в Версаль. Зато упрямая Леони Леон была на месте. Она аплодировала оратору и после заседания подошла поздравить его с удачной речью.
На этот раз Гамбетта был с ней любезен. Он пригляделся к ней и нашел, что она хороша собой. Он смотрел в ее глаза, в то время как она передавала свои впечатления от его речи, и вдруг подумал, что, должно быть, ни один человек в мире не восхищался им так, как эта женщина.
Его охватил трепет.
На следующий день он снова увидел ее после заседания Собрания, и они поболтали, как хорошие друзья. Так продолжалось четыре дня подряд. Наконец, 27-го Леони предложила Гамбетте вместе ехать в Париж. Он согласился.
— Куда прикажете?
— Я живу на улице Бонапарта.
В экипаже он осмелел. Она, замирая от радости, возносила молитвы святому Леону, их общему покровителю, чтобы Гамбетта осмелился проявить по отношению к ней неуважение. Святой отнесся к ее просьбе с пониманием. В Вирофлайе Гамбетта обнял молодую женщину. В Шавиле он запустил руку ей за корсаж. На мосту Севр они были уже на «ты».
На улице Бонапарта Леони взяла депутата за руку и повела за собой на четвертый этаж.
Через четверть часа она была вознаграждена за свое четырехлетнее терпение, и получила возможность доказать Гамбетте, что она ничем не уступает самым искушенным фламандкам.
На несколько дней крохотная спальня в квартирке на улице Бонапарта превратилась в арену подвигов, достойных античных героев. Но «бородатый лев» еще не был влюблен. Он воспринимал все происходящее как приятное приключение, не больше. Его сердце еще принадлежало Мари Мерсманс.
Вот что пишет по этому поводу Эмиль Пиллиа:
«Сначала Гамбетта поддерживал эту связь, так как ему доставляло физическое удовольствие обладание молодой хорошенькой женщиной.
В нем бурлила южная кровь, и, судя по дошедшим до нас отзывам женщин, он был пылким любовником.
Леони Леон, креолка, тоже была наделена бурным темпераментом, и именно чувственность стала стержнем их отношений, хотя сама Леони настаивала на том, что их связь была чисто духовной, интеллектуальной».
Пока Леони Леон мечтала о том, чтобы поселиться вместе с Гамбеттой, знаменитый оратор помирился с Мари Мерсманс.
Весну и лето 1872 года Гамбетта провел, разрываясь между двумя женщинами, перебегая с улицы Бонапарта на улицу Рокепин, поочередно опаляя любовниц жаром своих чувств.
В сентябре он опять уехал в турне по провинциям. Из Сент-Этьена он писал Мари:
«Моя милая, вот уже три дня, как мы расстались, а я еще не получил от тебя ни строчки. Где ты? Что поделываешь? Приехала ли ты уже в Бад? Мне не терпится узнать хоть что-нибудь о тебе. У меня все в порядке и, несмотря на усталость от бесконечных приемов и банкетов, доволен всем происходящим.
Постараюсь вернуться как можно быстрее, не скучай. Твой верный любящий Львенок».
Однако, вернувшись, он сразу же навестил Леони.
Она догадывалась, что Гамбетта не порвал еще с Мари, поэтому делала все возможное, чтобы привязать его к себе окончательно. Если верить конфидентам оратора, однажды вечером она решилась на проказы, которые даже умудренным авторам Кама Сутры показались бы слишком смелыми.
Толстяк Гамбетта был покорен.
Через несколько дней он расстался с Мари. — Леони победила.
Отныне сердце Гамбетты принадлежало лишь мадемуазель Леон и Республике.
На протяжении десяти лет он делил свое время между постелью одной и Палатой другой…
Любовь Леони, несмотря на всю глубину чувства, была трезвой.
Преклоняясь перед Гамбеттой, она, тем не менее, замечала крошки хлеба, застрявшие в его бороде, и складки на жилете…
Увы! Все это видела не она одна. В Париже сатирические, газетенки ежедневно высмеивали неряшливость депутата от департамента Сены, а издатели «Грелок даже как-то опубликовали подборку „практических советов“. Приведем лишь небольшой отрывок из них:
«Пятна на жилете.
Если у вас длинная борода, то может случиться, что капли напитка или же соуса потекут по ней с усов и оставят на жилете выразительные пятна.