Между двумя романами - Дудинцев Владимир Дмитриевич. Страница 34

Вот так обстояло дело. И потому было очень легко тем, кто уничтожал апостолов револю-ции, да и не их одних, главное, уничтожали народ, лучших его представителей - мыслителей, крестьян... Легко было их кидать в эту волну, под ноги народа, идущего с революционным знаменем в руках, говоря: "Это враг". Этого было достаточно. Не нужно было доказательств.

Я сам был свидетелем, как один - не апостол, но ближайший - загремел. У меня был товарищ школьный - погиб во время войны, - к которому я ходил домой. У этого товарища отец был рабочий, слесарюга, с такими, знаете, руками, как молоты, такой, как с плаката, - все в венах руки, прямо на рубль, на ленинский. Вот он такой был - рабочий из рабочих. Чистоты моральной необыкновенной. Вот я приду к ним в гости. А жена, мать товарища, крестьянка, которая всегда на кухне стояла, подперев щеку ладонью по-крестьянски, а руку эту подпирает другой рукой под локоть. Значит, Зинаида Акинфиевна.

Вот она нажарит картошечки сковороду и нас с Левкой, с другом моим, на кухне сажает кормить. Я изобразил эту семью в романе под Галицкими. А отец ходил по всей квартире в одних кальсонах, босой. После работы любил "разоблачиться". Работал уже в Наркомате путей сообщения. Уже был с портфелем и ездил на машине. По воскресеньям уезжал в Сокольники писать пейзажи масляными красками. Необыкновенно честный, справедливый руководитель был. Не хотел переезжать в большую квартиру, пока не наступит коммунизм, пока всем не дадут, не вытащат из подвалов. Так его бросили под цунами. Я не знаю, за что, но полагаю, что такой человек мог только умереть, разрывая на груди рубашку и распевая "Интернационал". И он, видно, не понравился каким-то силам, которые подобным людям шли на смену и убирали их со своего пути. Чувствуете? Вот так происходило, а не так, как нам навязывают. Нам не надо ничего навязывать. Я могу даже сказать, что мой родной отец был царским офицером, и, как моя мать говорила мне, он был в 18-м, в год моего рождения, расстрелян, потому что на нем были погоны, - не снял, был верен присяге.

Вот тут жена подсказывает: "Володя тоже не снял погоны..." - молодец, вставила. Я не снял погоны, когда нас окружили во Львове, и я уходил из окружения 4 или 5 суток через леса, через места, занятые немцами, и со мной уходил один офицер контрразведки СМЕРШ. Он посрывал с себя все. А я свои кубики оставил: был идеалист. Потом, когда мы вышли к нашим, политрук меня ему ставил в пример.

Так вот до чего была сильна эта цунами! Я, сын расстрелянного, - я не отрекался от него нисколько, хотя мне говорили "отрекись!" и даже в комсомол длительное время не принимали, потому что не отрекался; я для себя аргументировал: что я буду в своих убеждениях тверд, как мой отец, - а ведь убеждения-то были совсем другие!

Вот ведь как шло мое развитие. Но аресты преподавателей в институте и моих товарищей тоже продолжались. В результате наш выпуск сократился вдвое. А потом - война, ее первые дни, куда я был брошен, твердо веря в несокрушимость нашего оружия, прямо из регулярной армии. Все чаще возникали вопросы: почему? Кто мешает? Затем - работа в военной прокура-туре, разъездным корреспондентом в газете. К примеру, Волго-Дон, стройка знаменитого канала, куда я полетел от "Комсомолки". Там работали в основном заключенные, а бригадирами ставили вольнонаемных. Вот я и написал об одном бригадире по фамилии Слепуха. Он был машинистом шагающего экскаватора. У него работники - сплошь заключенные. Они трудятся, а награды, премии - ему. Он - Герой Социалистического Труда, заключенным же никакой поблажки. Все это я отразил в своей корреспонденции. Меня назвали хулиганом и предложили уйти. Я ушел. Так постепенно происходило взросление "пионера", но, как видно из предыдущих глав, и после Волго-Дона процесс продолжался довольно долго.

Глава 29

ОБЫСК НА ДАЧЕ

Построили мы с моей женой Натальей Федоровной, точнее с Наталкой... Это не то, что пишут о Горьком: это у него была "друг Горького - Андреева". Даже фильм был такой. А у меня была моя родная Наталка, а еще Маркантония имя я ей дал такое. Мы построили замок. Двадцать лет его строили. Из камня, без помощи рабочих построили большой дом - 6 комнат, подземный гараж.

К тому времени у меня накопилось очень много писем от моих читателей. Очень мне дорогих писем, потому что они поддерживали меня в трудные дни. Их набралось так много, что я решил, сложив их аккуратно в большой короб, свезти на дачу, то есть в мой замок. Там в одной из комнат есть узенькое окошко, забранное стеклоблоками - комната планировалась под мастерскую. Там я и расположил короб с письмами. А дальше, как всегда со мной, последовала некая история. Письма исчезли...

Когда в деревне, в поселке живет человек, о котором газеты говорят, что это сволочь и приспешник, естественно, находятся такие граждане, которые так и смотрят, как бы этого приспешника поймать за руку в тот момент, когда он подает сигналы летящему где-то самолету У-2, в котором сидит Пауэрс и шпионит за Советским Союзом... И вот мы с Наталкой строим дом, возводим стены. А мимо ходит старушка, рядом жила. Такая, как кочерга, под прямым углом согнута. Такая вот, вроде ведьмы. Плаксивая, хнычущая и с ядом. Она идет, останавлива-ется - то да се, - а сама прямо в люк заглядывает, что в подвал ведет: что мы там делаем такое? И разговаривает, как, примерно, волк с Красной Шапочкой. "И что это вы строите? И для чего вы это делаете?" Ну а Красная Шапочка доверчиво отвечает. Проходит время. Зима. Одна-жды приезжаем зимой, я смотрю - что такое? Ворота - а ворота у меня из металлического уголка сварены и затянуты металлической сеткой, смотрю, ворота погнуты, как будто их ломали железным ломом. Криво так погнуты... И дальше... видно, их открыли все-таки... следы в снегу. Ведут туда, в подвал, где гараж подземный. Смекаю: приходили какие-то люди и лазили туда. Кинулся в дом. Смотрю: все на месте, а короба с письмами нет.

Искали у меня подпольную типографию, а письма прихватили заодно. Как я узнал про типографию? Как-то я поехал в поселковый совет по каким-то делам. Председатель, женщина такая безликая, сказала мне: "Владимир Дмитриевич, хорошо, что зашли. У меня к вам разговор. Вы знаете, до нас дошло, что вы какое-то странное сооружение строите. С каким-то подвальным помещением. Даже было высказано товарищами такое мнение, что там у вас подпольная типо-графия". - "Да что вы, - говорю, - не может быть! Да вы бы проверили, трудно, что ли?" - "А мы и проверяли". Вот кто погнул ворота. Один пьяница сосед, он мне все начинал: "Ты, Владимир Дмитриевич, простой человек. Я тебе как член партии не могу сказать... но ты - простой человек..." Чувствую, что он был понятым, а может, и ворота ломать помогал. Я ему говорю: так-то и так-то, какая-то сволочь ворота погнула, правда, ничего не взяла, только следы были. А он в ответ: "Ты, Владимир Дмитриевич, простой человек, ты простой человек"... Вот так. О письмах так ничего и не удалось выяснить. Бедные мои, прекрасные письма хороших людей. Может быть, понятой разжигал ими печку... Кто знает...

А председательница эта погорела вскоре на разных там взятках. Нашли у нее будто бы банку полулитровую с какими-то золотыми кольцами. Не знаю, сам не видел... люди говорили. Вот такая история - еще одна кроха к моему опыту жизни.

Глава 30

ЗАМЫСЕЛ РОМАНА "БЕЛЫЕ ОДЕЖДЫ". БИОЛОГИ

Один из первых толчков к созданию нового романа, и толчков весьма ощутимых, я получил от Симонова. Да-да, от Константина Михайловича! Он вышел на трибуну на известном пленуме писателей - и убил меня... Я упал, сраженный его безжалостным приговором. Упал - в буквальном смысле этого слова. Об этом я уже рассказывал в главе о пленуме, созванном в мою честь. И он же, Симонов, вернул меня к жизни - подарил концепцию нового романа, концеп-цию "неизвестного солдата", мудрого тактика, воюющего против Зла и применяющего против Зла его же оружие для того, чтобы в конце концов победили силы Добра.

Некоторое время я пребывал, можно сказать, в шоке после той обличительной речи Симонова. Но многократно обдумав и переосмыслив все, происходящее тогда, я пришел к заключению, что у меня не должно быть, да и нет никаких претензий к Симонову. Симонов - я в этом убежден - именно так и должен был себя вести в этой ситуации. С этой его речи, с осмысления этого случая начала складываться моя концепция "неизвестного солдата", воюющего против Зла. В первом варианте роман так и был назван: "Неизвестный солдат".