Дневник женщины времен перестройки - Катасонова Елена Николаевна. Страница 7

Я сама выбрала этот город: как же, промышленный центр, Урал, и завод могучий. У меня уже тогда накопилась уйма идей; не терпелось все их внедрить и опробовать. Молодая, веселая вера в свои силы, жажда самостоятельности сжигали меня. А что жизнь свою переворачиваю, замуж не вышла - так это же пустяки, об этом я даже не думала, дура несчастная!

Первый день после праздника

Нет, неправда, вовсе я не дура несчастная. Всю жизнь делать что любишь - разве это глупость или несчастье? Наоборот: умность и счастье! А что не влюбилась еще студенткой и не влюбились в меня, так неужели потому, что так яростно вгрызалась в проекты? Просто не встретила, не повезло, и вообще как-то медленно я развивалась. "Пришла пора - она влюбилась..." А моя пора еще не пришла, я и поцеловалась-то на втором курсе, и никакого удовольствия, кстати, не получила. Теперь с утра до ночи только и долдонят о сексе, так вот не было этого у меня, ничего такого даже и не проснулось ни к восемнадцати, ни к двадцати годам. Только Костя все, что было во мне, разбудил, спасибо тебе, дорогой мой!

Всю ночь я спала вполглаза: прислушивалась к шорохам и поскрипываниям и чего-то боялась. Одна в большом доме... Кто из нас к такому привык? Вечером орали под окнами, бухали тяжелыми кулаками в дверь.

- Эй, наука, чё таишься? Давай вылезай! Народом брезгуешь?

И - матом! Нет, не меня, а так, к слову, как запятые.

Утром долго лежала в постели и думала: "Вот интересно, открыта сегодня почта?" Эту их чертовщину со скользящим по дням графиком ни одна собака не разберет. А уж когда сливается с выходными праздник... Там, наверху, на самом верху, в таких случаях, наморщив лбы, что-то мудрят и неизменно меняют, чтоб не бездельничал и без того ленивый народ целых четыре дня. Но что переносят, куда и откуда, понять невозможно, так что вполне может быть, что почта открыта или хоть телеграф. Разве это нормально: без связи в конце двадцатого века? Ведь у Сонечки тяжелая беременность, и как там, кстати, Алена с ее неформалами? Обком люто их ненавидит, терпит пока, но ненавидит свирепо, и что ему, всесильному, стоит напакостить, спровоцировать, уничтожить? Тем более что перед ним зеленая молодежь, тем более что начала она с борьбы за чистую Волгу да за возвращение городу старого имени, но очень скоро перекинулась на этой самый обком: разобралась, что к чему. Будь он проклят, ворюга, весь город стонет от его аппетитов, стонет, но привычно терпит.

Ох, боязно мне за дочку: сегодня их признают - правда, сквозь зубы, а завтра получат тайный приказ да и прижмут всех к ногтю, ведь все ребята поименно известны, пересчитаны и записаны. Не дожить нам до правового государства, нет, не дожить!..

Думала я, думала, потом встала, махнула рукой на вверенное мне общежитие - что я, в конце концов, нанялась? - заперла дверь на ключ и отправилась к почте. А она - счастье-то какое! - открыта. И как раз мне письмо - от Саши, из Вьетнама. Алена и переслала, приписав на вьетнамском конверте: "Мамуль, не волнуйся. У нас все нормально". Это вечное их "нормально"... Эх, Алена, Алена! И письмо отца не прочла. Ну и что же, что мне? Ничего там интимного нет, вообще нет ничего интересного, это я заранее знаю. Даже из далекого далека Саша умудряется писать так, словно сидит где-нибудь под Саратовом или в Перми, где все известно и описывать нечего.

Я вздохнула и распечатала конверт. Полторы странички маленьких аккуратных буковок: задерживается еще на год, потому что перебои с поставками, чувствует себя сносно, но купить здесь нечего, а сертификаты отменены, и никто не знает, что делать с местными донгами, но говорят, что часть зарплаты будут платить в свободной валюте, и тогда можно будет что-нибудь выкупить по каталогам. "Как ты, как Алена и Славка? Как чувствует себя Соня? Где собираетесь отдыхать?" Вот и все о личном. О моих делах ни слова, впрочем, я ведь не писала, что вплотную занялась докторской, и ребят предупредила: отцу знать об этом совершенно не обязательно. Да они и сами многое уже понимали.

Если честно, то и не написала бы я этой, самой главной своей работы, если бы не уехал муж во Вьетнам, потому что, как ни печально признаться, мой муж, отец моих детей, всю жизнь мне завидовал - тайно, мучительно и безнадежно. И много лет я никак не могла понять, почему он так злится и ссорится именно тогда, когда получается у меня что-то серьезное? Потом поняла, ужаснулась: как раз поэтому! Инженерная мысль у него как-то не развита, хотя производственник он хороший. Но инженер - это же изобретатель, хотя сколько их сидит, отдыхает в конторах - не то секретари, не то машинистки. Но когда у тебя дома такой же, как ты, да еще собственная жена... Каждый всплеск моих безумных идей вызывал у него жгучее раздражение, и он, страдая и злясь, старался поставить меня на мое, природой отведенное место - к плите, детской кроватке, к этой чертовой даче, которую несколько лет назад снесли наконец, когда стал расползаться наш город в длину, понастроил микрорайонов - без магазинов, поликлиник, кинотеатров - вообще без всего, а если и есть какой-никакой магазин, так без начинки, пустой, все тащат жители микрорайонов на себе из центра.

Он добрался, наш город, до наших зачуханных дач, снес их с лица земли, и бывшие дачники беспомощно бастовали (в разговорах, между собой бастовали, до перестройки все это было, когда забастовки и голодовки в быт наш еще не вошли), и только я втихаря ликовала. Наконец-то можно не мотаться все лето с тяжеленными сумками, не сидеть на даче в тоске, когда дождь размыл все вокруг и стучит, барабанит по крыше, а соседи бродят по своим участкам нечесаные-немытые, в старых ватниках и невесть где добытых калошах. И такие все вызывающе некрасивые, что смотреть на них тошно, хотя в городе - люди как люди, не хуже других. И вечно на этой даче то надо окучивать, то поливать, то какие-то гусеницы напали на яблони, то забор повалился, то стала протекать крыша, а листового железа, естественно, нет, а кровельщиков нет тем более. Но уж тут Саша на своем месте - руки у него золотые, он-то ведь настоящий строитель, не мне чета, за что и уважают его работяги, - и листовое железо в конце концов для него находится. И он загорается, выпрямляется, обычно хмурые его глаза веселеют, и я любуюсь им и горжусь и понимаю его отчаяние, когда дачу у нас отбирают, выдав смехотворную компенсацию.