Венгерский набоб - Йокаи Мор. Страница 62

– Первым делом, – начал пожилой господин, глядя на него со странной улыбкой, – первым делом представлюсь, пройду уж через это испытание. Придется вам услышать имя, не очень для вас приятное: Янош Карпати зовут меня… Пожалуйста, можете вслух сказать, что У вас на языке, не стесняйтесь. Понимаю, это к моему племяннику относится, Беле, который в Абеллино себя перекрестил, чудак. Вы имеете все основания бранить его, ведь он несчастье принес в ваш дом.

– Не принес еще, ваша честь, – возразил Болтаи, – и, благодарение богу, не принесет.

– И я того же желаю, но что поделаешь, и черт ведь не дремлет, особенно когда о красивой девушке речь. Племянник мой похвальное намерение возымел соблазнить вашу подопечную.

– Знаю, ваша честь. Но и я глаз не спускаю с нее.

– Вы, сударь, половины тех уловок не знаете, которыми пользуются наши славные, европейски образованные молодые люди в подобных предприятиях.

– Погодите, погодите, и я могу кое-что: на затворническую жизнь обречь девушку по милости вашего племянника, шагу не позволять ей ступить одной по улице, а зайдет преследование слишком далеко, так и фабрику свою бросить, в другую часть света уехать – родину покинуть, которую я так люблю, погорячее многих, кто отцами отечества именуют себя… Но покамест, ваша милость, покамест пусть лучше не попадаются мне эти пестрые мотыльки; я ведь не дворянин, на дуэлях драться не буду: возьму и раздавлю, кто станет поперек дороги, как стекло простое раздавлю. Так можете и передать драгоценному вашему племяннику.

– Но простите, друг мой, не в моем обычае мнения разные племяннику пересказывать, и сюда я не сплетничать пришел; меня точно рассчитанный, обдуманный план привел… Я посильней вас ненавижу этого человека. Не качайте головой, говорю, как есть. Вы жили бы себе да жили, и я до скончанья века не обеспокоил бы вас, не будь сего прискорбного обстоятельства, каковое связало мои отношения с Абеллино с вашими. Он мой смертельный враг, а я его. Отцовское состояние промотал, весьма приличное, а теперь у парижского ростовщика занял несколько миллионов под заклад моей шкуры. Зная это, вы легко поймете причину столь теплых отношений между нами. Я у него мешаюсь под ногами, он на моей шее виснет… Ему хочется, чтобы я помер, а я не хочу. Повод, право же, достаточный для борьбы насмерть; но поелику жить мне все-таки поменьше, чем ему, очень уж она неравная. Он гроб вот прислал мне намедни на именины с пожеланием воспользоваться им поскорее. Теперь его именины близятся, и я ему посох нищенский пошлю в подарок – пусть пользуется подольше.

– Ваше дело, не мое, я столяр, посохов не делаю, хотите посох подарить, есть тут, по соседству, токарь один.

– Терпение, господин мастер, терпение; посох – только символ. У меня, я сказал, план есть, с коим нужно вас ознакомить. Сядьте-ка лучше рядом и выслушайте до конца; вот так. Хочется мне, чтобы Абеллино зря моей смерти дожидался: помру, но состояние достанется другому. Понимаете?

– Как не понять. Наследства лишите его!

– Ничего вы не понимаете. Имение родовое, его никому нельзя передать, оно к законному наследнику переходит, а законный наследник – пока что он. А богатое ведь наследство! О таком стоит поговорить. Полтора миллиона годового дохода.

– Полтора миллиона! – ужаснулся ремесленник, уставясь на гостя, будто не веря, что перед ним может сидеть человек, у которого такой доход.

– Да, именно столько ждет моего наследника, и даже в земле меня мучила бы мысль, что состояние предков, добытое кровью, много лучше моей, недостойный потомок пускает на ветер, дробит, раздает иностранцам, барышникам, ростовщикам – потомок, который и слезинки над моим гробом не проронит, а ликовать будет! Радости этой хочу его лишить.

– И от меня ждете совета?

– Нет. Вы слушайте только, что я говорю.

– Полтора миллиона! – вздыхал все ремесленник, почти и не замечая уже знатного гостя.

Не от алчности он вздыхал, не из жажды обладания – от ужаса, от испуга! Попади эта невообразимая сумма к тому человеку, сколько зла ему удастся натворить! Что добродетель, воля и честность бедняка могут против столь подавляюще огромного богатства? Ведь у кого денег много, тот все и вся может купить; для того ничего невозможного нет! Вот почему вздыхал непроизвольно наш мастер: «Полтора миллиона форинтов…».

Карпати взял его за руку, чтобы лучше овладеть вниманием.

– Один только путь есть перечеркнуть красным крестом все расчеты Абеллино, ибо я кровное, несмываемое оскорбление хочу нанести, какое сам получил; этот путь – женитьба…

Тут Карпати остановился и откинулся на спинку, точно выжидая, что скажет собеседник. Но тот лишь кивнул, будто отлично все понимая.

– И если у меня, бог даст, ребенок родится… – тихим, сдавленным голосом произнес Карпати и со внезапной радостью хлопнул по столу. – Ах! Эта мысль меня опять на ноги ставит. Я человек не религиозный, сударь, но на смертном одре было мне такое знамение. И что я в лучший мир не отправился, когда меня все уже похоронили, пришел в себя, к общему удивлению, и силы, охота жить ко мне вернулись, все это указывает: не сон было то видение. Да, я женюсь, а вы послушайте теперь, что во всем этом для вас интересно.

В голове у мастера все перемешалось: столько необычных намеков и догадок разом.

– Вы опекаете молодую девушку, которую преследует Абеллино и на которую его сверстники ставят, как на лошадь, пари держат, кто выиграет; против коей составляются тайные заговоры и незримые кинжалы обнажаются на каждом шагу. Я вознамерился пресечь сию безнравственную травлю, предоставив ее жертве такое убежище, куда племянник мой уже не проникнет, даже если все двери и окна будут открыты настежь. Это убежище – мой дом.

– Как, ваша милость?…

– Прошу у вас руки вашей подопечной…

– Что?

– …дабы сочетаться с ней законным браком. Долгие годы знали все меня за «чудака». Попытаюсь избавиться от этого прозвания в оставшиеся мне дни.

Болтаи медленно поднялся из-за стола.

– Ваше высокородие, предложение это – большая честь для меня и большая неожиданность. Вы – владелец многомиллионного состояния, человек непомерно богатый, библейский набоб. Но не в богатстве ведь счастье, мне это доподлинно известно. Знал я сам одну бедную девушку, прошлый год ее выдали за богача, а вчера из Дуная вытащили: с собой покончила. Я ли счастья не желаю моей питомице; но за деньги, за богатого ее не отдам.

Карпати коснулся дружелюбно его руки.

– Присядьте, дорогой господин Болтаи. Едва увидев ваше лицо, я уже приготовился к такому ответу. Ну как вам не хотеть устроить будущее вашей питомицы, это очень даже похвально. Приличное состояние и дело свое ей оставить; честного, достойного, трезвого, работящего юношу, может статься, присмотреть, который поведет ее по тихой, мирной жизненной стезе. Но все это уже не в вашей власти. Девушка не из самой хорошей семьи, ветреность привита ей с рождения; в школе тщеславия, роскошеств и удовольствий воспитывалась, и прежние стремления, воспоминанья, лишь подавленные в более суровые годы, не забыты совсем. Порок она видела почитаемым, а добродетель осмеянной, это дурной опыт, сударь! Очень сильной душою надо обладать, чтобы сладкое горьким признать, а горькое – сладким. Расти вы девочку с самого раннего детства в строгих правилах, еще можно бы за ее нравственность поручиться, за то, что бедность не будет вызывать у нее неудовольствия; но ведь вы в таком возрасте взяли ее под опеку, когда она другое успела изведать! И нет на свете волшебника, который вернул бы ей неведение. Честолюбие, желание блистать, выделяться уже пустили корни в ее сердце. Не заметили вы разве, как она разом охладела к своему бедному избраннику, едва забрала себе в голову, что может стать чествуемой, окруженной поклонением дивой? Поначалу думала того добиться сама, своим искусством; но теперь-то уж, верно, и не надеется: кто-то сказал ей, что голосок у нее посредственный; но желанье блистать, жить в неге и роскоши не угасло в душе. Пока она еще страшится искушающего ее пути, но придет скука, страсть проснется, кровь потребует своего и в Минуту ожесточенья, когда сердце так легко внемлет дурному совету, глядишь, забудется – и кто убережет тогда девушку от падения, если она сама решилась на него?