Венгерский набоб - Йокаи Мор. Страница 83

Молодые женщины остались одни.

Едва закрылась дверь за Марион, как Фанни в страстном порыве схватила обеими руками руку Флоры и, прежде чем та успела помешать, прижала к губам крохотную эту ручку, покрывая ее горячими, полными искреннего чувства поцелуями, целуя вновь и вновь, не в силах вымолвить ни слова.

– Ах, что вы, боже мой, – сказала Флора и, чтобы остановить, привлекла ее к себе и поцеловала в щеку, вынуждая ответить тем же.

Как прекрасны старинной, полулегендарной красотой были эти обнявшиеся женщины, одна со слезами на глазах, другая с улыбкой на устах – улыбавшаяся, чтобы утешить подругу, которая плакала теперь уже от радости при виде ее стараний.

– Скажите, – дрожащим от нежного чувства голосом промолвила Фанни, – ведь правда, вас не казенные бумаги в этот дом привели, ведь правда, вы слышали, что здесь бедная, предоставленная себе женщина тоскует, которой спустя несколько дней в свет придется вступить, беззащитной, чужой и одинокой, и вот вы подумали: съездим к ней, скажем ей доброе слово, слово ободрения, поступим с ней по-хорошему, да?

– О господи…

Флора умолкла, не находя ответа: Фанни угадала.

– О, я знаю хорошо, что вы добрый гений здешней округи. Как раз перед вашим приездом слышала я про вас и по услышанному вас вообразила. Вы догадались, что и в моем лице перед вами нуждающаяся в ваших благодеяниях, вашей доброте, но лишь одна я могу вполне оценить, понять все величие этого. – Волнение сделало красноречивой эту женщину, всегда такую задумчивую, такую молчаливую. – Не разуверяйте же меня, позвольте остаться в этом блаженном убеждении, – разрешите любить вас, как полюбила я с первого взгляда, и думать: «Есть на свете доброе существо, которое вспомнило обо мне, сжалилось и сделало меня счастливой».

– О Фанни, – сказала Флора дрожащим голосом.

Она и вправду жалела эту женщину.

– Да, да! Зовите меня так! – воскликнула с жаром Фанни, в избытке чувств прижимая к груди ее руку, которой ни на минуту не выпускала из своей, точно боясь, как бы не исчезло вдруг чудесное видение.

Флора запечатлела поцелуй на ее лбу в знак согласия.

О, благостная печать! Свят тот документ, какой она скрепляет.

Сердце Фанни переполнилось. Впервые в жизни она обрела, о чем тосковала: душу, ее понимающую и столь же искреннюю, незапятнанную, как ее собственная, – нет, гораздо лучше, ведь доброта Флоры осознанная, направленная на других. Это она хорошо понимала и ликовала, что нашла душу еще прекраснее: как отрадно с ней соприкоснуться после стольких внутренне нечистых, безобразных себялюбцев. С человеком высоких, благородных помыслов встретиться – переживание поистине блаженное для чистого, жаждущего взаимности сердца.

– Пусть небо вознаградит вас счастьем таким же, какое вы дарите мне!

– Ах, Фанни, – видите, я уже по имени вас называю; называйте и вы… и ты меня Флорой зови!

Лишь предусмотрительность Флоры помешала Фанни броситься к ее ногам; подхваченная молодой женщиной, упала она ей на грудь и плакала, плакала от огромного счастья, не в силах остановиться. А Флора улыбалась и улыбалась, радуясь, что та рыдает у нее на груди.

– Ну, полно, Фанни, милая, теперь уже все позади. Обещай не вспоминать больше об этом, и я останусь у тебя еще хоть… хоть на неделю!

Это опять заставило Фанни залиться слезами.

– И в приготовлениях тебе помогу к торжествам, которые затевает твой муж. Сама ты все равно бы не справилась, столько дела! Да и надоело бы, а возьмемся вдвоем, пошутим, посмеемся вместе над разными недосмотрами, неполадками, увидишь!

И они заранее от души посмеялись: то-то будет весело, то-то забавно!

Фанни снова попыталась было чувствительное что-то сказать, да веселое лицо приятельницы не дало: только глянула на нее, и сама невольно развеселилась.

– О нет, не думай, что ради тебя остаюсь, – предупреждая всякие изъявления благодарности, сказала Флора, – из чистейшего эгоизма это делаю; мужа назначили губернатором в N-ский комитат, и он через два месяца вступает в должность, вот и ты мне тоже поможешь дать обед, тоже у меня поживешь недельку. Видишь, хитрющая какая, заранее как рассчитываю все!

Это хоть кого могло рассмешить. Никогда Фанни шуток таких не слышала – во всяком случае, ни разу не смеялась так.

Ох, забавница эта Сент-Ирмаи! Как умеет насмешить. То плачешь, слушая ее, то хохочешь.

Тем временем Фанни получила большое удовольствие, снимая шляпку с Флоры, накидку и все, что отбирается у полоненных гостей в залог для пущей верности, чтобы не улизнули.

Когда она снимала шляпку, невозможно было, конечно, не полюбоваться роскошными волосами, обрамлявшими лицо красивыми волнистыми локонами. Этому Флора ее еще научит, ей еще больше пойдет. Разговор благополучно перешел на туалеты, домоводство, рукоделье и прочие занимающие дам вещи, и к возвращению барышни Марион с Яношем Карпати ничто уже больше не напоминало о страстной, чувствительной сцене, которая разыгралась между ними. Обе мирно беседовали, как добрые старые знакомые.

– Ах! Ах! – вскинув голову, воскликнула барышня Марион при виде Флоры без шляпки и накидки. – Да вы преудобненько здесь расположились!

– Да, тетенька, я еще останусь у Фанни ненадолго.

Барышня Марион огляделась изумленно по всем четырем сторонам, потом перевела взор на муз, которыми был расписан потолок, точно недоумевая, что же это за «Фанни».

– Ah, mille pardons, madame! [249] Теперь припоминаю: это вас так зовут. Господин Карпати, милейший наш юстиц-директор, совершенно забил мне голову кучей имен, вычитанных из бумаг, и я в полном конфузе. Поистине, у него обширнейшие связи. По женской линии он чуть не со всеми знатными венгерскими семействами в родстве. В его роду, по-моему, все имена встречаются, какие только есть в календаре. (Понимай так: твоего только не хватало для украшения этого славного генеалогического древа.)

Но ружье не стреляло больше.

– Ну что ж, будет теперь и «Фанни» в его аристократическом календаре, – сказала Флора весело.

Фанни понравилась ее смелость, и она сама рассмеялась вполне искренне, а поскольку смех заразителен, то и г-н Янош так развеселился, что даже – с вашего любезного позволения, дорогая Марион! – в кресло плюхнулся отхохотаться: уже ноги не держали.

Марион же с зонтиком на длинной ручке застыла, разинув рот, как Диана, вместо зайца подстрелившая собственного пса, не в силах взять в толк: откуда этот приступ веселого настроения, которое она портила так старательно.

– И – ссколько жж – ссоставляет – это «нненадол-го»? – колко, отрывисто осведомилась она, всем весом своего поколебленного авторитета напирая на согласные.

– Пустяки, тетенька. Всего недельку.

– Всего недельку! – ужаснулась барышня Марион. – Всего недельку?

– Если раньше, конечно, не выставят, – отозвалась Флора шутливо, в ответ на что Фанни нежно ее обняла, точно желая удержать навечно.

– Ах, вот как, – протянула Марион полупрезрительно. – Ну ладно. У молодых женщин это быстро: глядь, уже и подружились. Очень приятно, что вы так вот, сразу, полюбили друг дружку. Это значит – вы схожи по натуре, что весьма отрадно, весьма. Но мне-то вы все же позволите, дорогая племянница, в Сент-Ирму вернуться?

– Фанни счастлива была бы и подольше вашим приятным обществом насладиться, милая тетушка…

– Ах, оставьте. Ничем милости такой великой не заслужила.

– Вы прямо убегаете от нас, – вставила Фанни. – Вот погодите, приедем в Сент-Ирму, точно так же домой будем торопиться.

Барышня Марион не преминула бросить на нее полный достоинства взгляд, ясно говоривший, что некоторые особы, кажется, фамильярничать себе позволяют, и, собрав лицо в суровые складки (складок всяких на нем было предостаточно), вместо ответа оборотилась к Яношу Карпати:

– Надеюсь, вы колес не сняли у меня, как с другими гостями делаете?

– Колес у вас? – вскричал г-н Янош. – Я, ей-богу, пока у карет только колеса снимал, а столы у гостей – такого случая еще не было. Ха-ха-ха! Ах-ха-ха!