Право на месть (Страх - 2) - Константинов Владимир. Страница 27

- Красиво, - в замешательстве проговорил я, сбитый с толку происходящим. До этого я считал, что бомжами становятся неудачники, полуграмотные, спившиеся люди, не выдержавшие ударов судьбы и опустившиеся на самое дно жизни. Но то, что среди них могут быть вот такие вот "профессора" и поэты, даже не мог предположить. Но самое удивительное было в том, что они были вполне довольны своим положением, Очень даже довольны.

- А отчего - колонист? - спросил я Безверхого.

- Что? - не понял он.

- Ты его назвал колонистом, - кивнул я на Каратаева.

- Мы все здесь колонисты, так как живем колонией. Считаем, что так легче пережить коллизии и катаклизым жизни, превратности судьбы. И не только считаем, но и доказали практикой. Я верно говорю, господа?

При слове "господа", бомжи хмыкнули, разулыбались.

- Нет базара, Профессор, - за всех ответил Прживальский.

- К сожалению, Ваня, не могу тебя познакомить с нашей супружеской парой, родившейся совсем недавно в нашей колонии. Они совершают свадебное путешествие по городам "Золотого кольца".

- Правда что ли?! - удивился я. - А кто же их зарегистрировал?

- Эх, Ваня, Ваня, темный ты человек! - укоризненно проговорил Безверхий. - Союз скрепляют чувства, а не формальности в виде бюрократической бумаги. - Он повернулся к молодым колонистам и торжественным голосом провозгласил: - А теперь разрешите вам представить нового члена нашей колонии Ивана Оксанина по прозвищу Окся. Прошу любить и жаловать. К тому же он пришел не один, а с двумя бутылками "благородного" вина, именуемого в народе "бормотухой".

При последних словах Безверхого возникло оживление. Кофтун достал из стоящей в углу большой картонной коробки пять граненных стакана и расставил их на контейнере, имитирующим стол. Я выставил бутылки, выложил беляши и огурцы. Пржевальский тут же порезал их на мелкие дольки.

- Вот с этого, Профессор, и надо было начинать, - проговорил Каратаев, возбужденно потирая руки. - А то тянул, тянул волынку. Кому оно нужно твое словоблудие. Если считаешь, что мне, то глубоко заблуждаешься.

Я отметил, что он один разговаривал со старшим колонии, как с равным, даже чуточку свысока.

Каратаев откупорил одну из бутылок и быстро разлил вино по стаканам. В каждом оказались совершенно равные объемы вина.

- Вот чему ты, Блок, научился в Литературном, так это классно разливать спиртное, - сказал Безверхий.

- Точняк! Как в аптеке, - подтвердил правильность слов старшего Прживальский.

- А там больше нечему было учиться. Сборище бездарей и недоумков, ответил поэт, беря стакан и намереваясь выпить. Но Профессор его остановил.

- Подожди, Блок. Я имею сказать тост. - Он взял стакан и, обращаясь ко мне, проговорил: - За тебя, Ваня! За то, чтобы тебе в нашей колонии жилось тепло и уютно! И чтобы здесь ты был застрахован от всех неприятностей и катаклизмов жизни.

- Спасибо, Профессор, за добрые слова! - поблагодарил я. - Доброе слово и кошке приятно. Верно?

- Без балды, - ответил Прживальский.

- Это то, чем ты, Ваня, можешь здесь пользоваться в неограниченных количествах и совершенно бесплатно, - сказал Безверхий.

Когда вино было выпито, все закурили.

- А как вы-то оказались в бомжах? - спросил я Безверхого.

- Совершенно сознательно, Ваня, - ответил он. - Как говорится, - в здравом уме и твердой памяти.

- У вас была семья?

- А как же. У меня все было, как у людей, как у среднестатистичего обывателя. Жена-стерва, все время мной недовольная. То я не натянул веревку, то не вбил гвоздь, то не починил утюг, то у меня в голове мякина вместо мозгов, то руки не оттуда растут, и тэдэ, и тэпэ. Дети-сатрапы, тянущие из меня последние жилы. Сослуживцы-сволочи, которым я был всегда чем-то обязан. Терпел я это свинство терпел и выпрягся. На меня будто просветвление нашло, "Зачем, - спросил я себя, - я мучаю себя и других? Ведь конец все равно будет один и тот же. Ну, защищу я, к примеру, докторскую диссертацию, ещё чего-то там добьюсь в жизни. А для чего? Зачем мне все это нужно? Ведь конец все равно будет одним и тем же. Умру я, так и не поняв, для чего и зачем рожден. Жизнь абсурдна, нелепа и бессмысленна". Осознав это, я все бросил и стал бомжом.

- Странно все это, - пробормотал я, сбитый с толку словами Безверхого.

- Ничего странного, Ваня. Как раз наоборот - все логично и естественно. Странно как раз то, что я тридцать пять лет терпел прошлое свинство. Сейчас много и охотно говорят о свободе личности. Это смешно, нелепо и абсурдно, как и все остальное. Как может быть человек, обремененный с момента рождения сплошными обязанностями, быть свободным? Нонсенс. Нет, по-настоящему свободным можно ощутить себе только здесь. У нас нет паспортов, а потому мы не привязаны к месту. У нас нет семей и работы. Тем самым мы избавлены от обязанностей, связанных с ними. Мы воспринимаем жизнь и мир априори...

- Как, как? - не понял я.

- Чисто умозрительно, Ваня, чисто умозрительно. И это нас вполне устраивает. Так как любой опыт лишь множит абсурдность и бессмысленность жизни. Экзестенциалисты утверждают, что по-настоящему свободным человек способен ощутить себя лишь в пограничных ситуациях. А мы постоянно живем на границе между жизнью и смертью, балансируем на лезвии бритвы. Каждый раз засыпаяя, мы никогда не бываем уверены - проснемся ли вообще. Понимая и принимая бессмысленность бытия, мы не боимся смерти. Наше Я может парить над Землей в свободном полете и наслаждаться жизнью. После этого я спрашиваю тебя, Ваня: "Кому же можно позавидовать? Нам - свободным гражданам этого мира? Или снующим по улицам с хмурыми лицами нашим соплеменникам, обременными заботами и многочисленными обязанностями?"

- Ты, Профессор такого здесь наговорил, что голова идет кругом, проговорил я ошарашенно, чем рассмешил всех колонистов.

- Не напрягайся, Ваня, - сказал Каратаев, бросая окурок щелчком в дальний угол. - Он у нас мастер запудривать мозги. По мне, чухня все это. Человек должен быть ближе к природе, жить по её законам. Добыл пищу, наелся, и уж тем будь доволен.

- Но как же так, - возразил я. - Ты вон какие красивые стихи о любви пишешь.

- И стихи мои - чухня, - вяло отмахнулся от моих слов поэт. - А любви вообще нет, враки это все. Есть лишь инстикт к размножению. Просто, человек способен облечь это в красивые слова, так сказать, облагородить это природное звериное чувство. Только и всего. Ну, давайте спать, а то время уже позднее. Не знаю как кого, я меня что-то растащило с этой бормотухи.

Так я стал колонистом.

А ранним утром следующего дня я уже прохаживался напротив громадного офиса Сосновского. Мне предстояло самым тщательным и скрупулезным образом изучить распорядок дня своего противника, его повадки, привычки. Я не могу, не имею права ошибаться.

Глава девятая: Олигарх боится.

Виктор Ильич никак не мог уснуть от обиды, ага... На эту... на жену на эту, Людмилу... Ведь ещё совсем недавно... Свадьбу недавно... А она уже его из спальни, ага... Из спальни того... Храпишь. говорит... Спать, говорит, ни того... Не даешь, говорит... А до свадьбы такой кошечкой... Вот и верь после этого... Кругом одно это... Как его?... Притворство. Кругом одно притворство... Никому нельзя ничего... Верить, ага.

Сосновский пытался успокоится, думать о чем-то другом, но никак не получалось. А обида на жену все копилась, копилась, ширилась, крепла. И так ему стало себя жалко, таким почувствовал себя жалким, несчастным и одиноким, что он заплакал. А в большой его голове все бежали и бежали мысли о себе, о жене Людмиле и вообще, - о жизни. Скорость их была настолько велика, что слова никак не могли за ними поспеть, падали, запинались друг о дружку. Потому и получался такой сумбур. Но к этому он давно привык. Да и окружающие привыкли.

За окном было темно, влажно, ветренно. По стеклу широкой мокрой лапой стучал клен, усиливая душевную дисгармония и сиротство Виктора Ильича.