Шорох сухих листьев - Кнорре Федор Федорович. Страница 15

- Я уже не директор, я просто преподаватель.

- Как же так? - испуганно воскликнула Наташа. - Ведь ты столько лет был директором? Неприятности?

- Да нет, видишь ли, быть директором никогда не было моей мечтой, так просто получилось, а сейчас мне гораздо лучше и... нагрузка меньше, а то мне трудно стало. Здоровье... Все к лучшему.

- Да? - с сомнением, неуверенно спросила Наташа, - видно было, что это известие ее расстроило из-за него.

После завтрака Наташа отвезла его к центру города, а сама поехала на работу, в свой НИИ. Платонов прошелся по улицам, бегло оглядывая витрины и кварталы домов, в любом из них мог бы уместиться весь их городок, в котором прошла его жизнь, и еще осталось бы порядочно свободной площади.

Вернувшись в гостиницу, он долго смотрел из окна на улицу, полную автомобильных крыш и непрерывно текущих толп народа, быстро скоплявшихся в ожидании зеленого света на перекрестке, чтобы торопливо перебежать к другому тротуару, и тотчас же начинавших снова скопляться с обеих сторон перехода.

Он тщательно побрился, помылся и даже попробовал немножко по-другому, чем обычно, причесать волосы, но ничего хорошего из этого не вышло, он махнул рукой и засмеялся, глядя в очень ясное зеркало на свое усталое, осунувшееся лицо.

Кровать была так красиво застелена, что он не решился на нее прилечь, а примостился на коротеньком диванчике, подложив под голову подушку и пододвинув к себе поближе телефон, и стал ожидать ее звонка.

Вечером она позвонила, они встретились на углу и поехали смотреть представление на льду, и он познакомился с ее мужем. Платонову очень хотелось бы, чтоб тот оказался противным типом, и он готовился к тому, что тот ему не понравится, очень не понравится, но после минутного разговора он с разочарованием убедился, что тот ему скорей нравится. Это был человек с крупной лысой головой, и весь крупный, не толстый, а какой-то объемистый и с маленькими кабаньими глазками, очень веселыми и хитрыми.

Он скучал на ледяном представлении, но добросовестно каждый раз хлопал, только несколько раз тихо сказал Наташе: "Зачем ты нас сюда притащила?" - и то, что говорил "нас", а не "меня", - тоже было симпатично. Потом Наташа сказала, что дома ничего не приготовлено, есть нечего, и они поехали в ресторан, где все было "к услугам", подкрахмаленные скатерти, играл оркестр и несколько человек толклись в тесном проходе, уверенные, что они танцуют. Кругом возвышались колонны, подпиравшие расписной потолок, и за аркой была дверь в коктейль-холл, и Платонову казалось все каким-то ненастоящим; тут же выяснилось, что Наташин муж сам в рестораны попадает только на торжественные приемы иностранных гостей, и ему совершенно наплевать на торжественность официантов и на все ресторанные ритуалы.

Поздно он вернулся в гостиницу, растерянный и плохо понимая, что с ним происходит. А утром он опять, перебирая в уме последнюю встречу с Наташей, лежал и любовался на телефон, ожидая, когда он зазвонит. Она звонила каждый день по нескольку раз. Странное дело, встречаясь, оставаясь с глазу на глаз, они чувствовали себя связанно, вспоминали не самое важное, а больше разные мелочи, одна за другой всплывавшие в разговорах, начинавшихся с "а помнишь?".

И только в телефонном разговоре менялось все: Наташа становилась такой, какой была раньше. Точно прежняя Наташа два десятка лет назад снимала трубку телефона и набирала номер их общей юности, и Платонов поднимал трубку телефона тех времен. И им легко становилось говорить обо всем, о чем они молчали при встречах.

Наташа требовала, чтоб он все подробно рассказывал о тете Люсе, о Казимире Войцеховне, описал свою комнату и как выглядят теперь деревья на Набережном бульваре, и Платонов послушно рассказывал. Однажды он сказал:

- А знаешь, кто меня на станцию вез? Ты помнишь Дусю Калошину? Муж ее сестренки, Майки, при тебе ее еще и на свете не было, а теперь Майка Лешина жена.

- Ужасно, ужасно! - упавшим голосом сказала Наташа. - Ведь это было позавчера. А оказывается, двадцать лет. Ужасно! Время совсем взбесилось последние годы, несется, несется. Дуся... как будто я ее видела на той неделе!

- А ты знаешь, что про вас потом написали во фронтовой газете?

- Правда?.. Нет, я не знала. Да откуда бы? Что писали? Как погибла Дуся?

- Я могу тебе прислать заметку, трогательно так написано. Листок у Дусиной матери хранится, она мне давала прочесть.

- Нет, не надо. Никто этого не знает... Ты вот знаешь - и с меня довольно. Еще не хватало, чтоб я всем начала рассказывать о своем великом подвиге. Правда, страшно было, но такая это малость по сравнению с тем, что происходило каждый час... И не говори никому, знаешь, в самые поганые минуты жизни, когда сам себе противен делаешься, меня спасает мысль, что есть хоть вот это одно, чего никто не знает, а я про себя знаю. Может быть, это был самый лучший момент моей жизни? Иногда мне кажется, что это не я, а ты или кто-то другой сделал, ведь я тогда была с тобой.

Разговор шел по телефону, и они оба были безудержно смелы.

- Ты знай, - медленно говорила в трубку Наташа, - если бы я увидела, когда мы встретились, что ты меня разлюбил, во мне умерло бы что-то самое лучшее. Половина меня самой умерла бы, умерло бы все прошлое, и я в нем. Та Наташа, о которой мы говорим, перестала бы существовать, и я осталась бы на голом острове, обдуваемая всеми ветрами, одна...

- Какая ты милая по телефону, - сказал Платонов. - Такая милая!..

- Знаешь, как я тебя тогда искала? Нет, я тебе никогда об этом не писала. К чему? Рассылала повсюду письма, нашла госпиталь, добралась до него. Я видела твою койку, но ты уже уехал. И потом я нашла твою часть, но ты, такой удачник, уже был опять ранен, и следы потерялись, ты пропал, сгинул, след твой зарос травой надолго, а я думала, навсегда, даже похоронной мне бы не прислали, я ведь даже не вдова! И долго спустя, когда все перегорело, кончилось, утихло, я так и ахнула, когда вдруг оказалось, что ты прошел огни и воды и пол-Европы, тихонько прихрамывая, приплелся на наш Набережный бульвар, подошел к доске, стер, что там было написано на последнем уроке пять лет тому назад, взял мел, сказал: "Дети, тише, будьте внимательны" - и начал писать на доске первый урок. Так было?

- Очень похоже, пожалуй, очень!..

- Ох, как еще похоже! - с ожесточением крикнула Наташа в трубку. - Ты отказался от Москвы, от всего, о чем мечтал, ты мог так многого добиться! Ты понимаешь, что люди, в пять раз менее способные, чем ты, и в десять раз худшие, на каждом шагу тебя обгоняли! - в голосе ее звучали злые слезы.

- Ну-ну, - успокаивая, примирительно сказал Платонов. - Ты описываешь что-то вроде скачек или марафонского бега! Никто меня не обгонял и ни за кем я не гонялся, честное слово.

- Коля, но ведь все-таки несправедливо, что так неудачно у тебя все вышло, все, все!

- Ну, конечно, кое-что могло бы сложиться поудачнее. Но ведь это каждый так, наверное, думает.

- Молчи ты, проклятый человек! - нетерпеливо крикнула Наташа. - Молчи лучше! Нелепо устроен человек, бездарно и нелепо! - Она говорила все тише и невнятнее, борясь со слезами. - Несправедливо и бессмысленно, что почему-то оказывается, что можно любить по-настоящему больше всего на свете какого-нибудь больного, ребеночка или нескладного идиота... неудачника! Я тебе потом позвоню... - и она в слезах бросила трубку.

Вечером она позвонила снова, и они отправились слушать оперу, очень скучную, на которую трудно было достать билеты, и только потому туда все старались попасть. Телефонного разговора как не бывало. И только поздно вечером, почти ночью, опять ожил телефон, Наташа спросила:

- Ты жив?.. Обо мне помнишь? Думал сейчас обо мне? Ну, тогда мне на все остальное наплевать, все хорошо. Спи, спокойной ночи.

Платонов после разговора долго, почти до рассвета, не спал, лежа в постели с открытыми глазами, глядя в потолок, по которому бежали полосы света с незасыпающей столичной улицы, прислушиваясь к городскому шуму, так не похожему на привычную утреннюю петушиную перекличку, проезды одинокого автобуса, пароходные гудки, собачий лай и поскрипывание ведер под окном.