Пикник на Лысой горе - Калинина Дарья Александровна. Страница 44

Добиться Эрики оказалось не так уж и сложно. Она с радостью приняла ухаживания симпатичного доктора. К тому же для зарождающейся связи были созданы все условия. Дети Эрики часто болели и нуждались в постоянном медицинском наблюдении, которое с радостью и взял на себя доктор Гун. Он часто появлялся в доме Роланда. Тот, поначалу подобно многим рогатым мужьям ничего не замечал в поведении своего друга и жены. И приписывал усердие доктора лишь его профессиональным качествам и всюду превозносил молодого врача.

Итак, спустя короткое время Эрика стала любовницей доктора. А вскоре доктор обнаружил, что совсем не любит Эрику. Оказалось, что она далеко не так хороша, как ему представлялось поначалу. Обнажились все скверные стороны характера его любовницы, и доктор был бы рад прервать связь, да Эрика не позволяла. Она вбила себе в голову, что доктор влюблен в нее по уши. И ничего иного знать не хотела.

– Это был кошмар! – признался доктор. – Она буквально терроризировала меня. Устраивала какие-то глупые званые вечера, куда зазывала и меня. А затем весь вечер висла на мне прямо на глазах своего мужа и всего общества. И несла всякий любовный вздор. У меня все внутри от смущения переворачивалось. Я едва сдерживался, чтобы не наорать при всех на глупую бабу.

– Как не стыдно! – возмутилась Наташа. – Она же вас любила!

– Ничего ты не понимаешь! – неожиданно разозлился доктор Гун. – Ты ведь ее не знала. И потом в молодости твоя бабушка была совсем другой – избалованной, эгоистичной и крайне эксцентричной. А я терпел все ее выходки только по одной причине: боялся, что она выдаст нашу тайну, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Ну, и еще ребенок. Она даже как-то намекнула мне, что ее младший сын – мое дитя. Конечно, я ей не поверил. Я не сомневался, что это было сказано, чтобы усугубить и без того непростую ситуацию. Она играла в драму. Но все же я стал присматриваться к мальчику. Иногда я видел в нем свои черты, а иногда он казался мне точной копией Роланда. Но Эрика совсем потеряла осторожность. Роланд не мог не видеть, что она проявляет ко мне повышенный интерес. Мне было тяжело продолжать врать человеку, которого я считал своим другом. И я Эрике предложил все рассказать Роланду. И предоставить ему самому решать нашу судьбу.

– И что же случилось?

– Эрика валялась у меня в ногах и умоляла не делать этого, – грустно улыбнулся доктор. – И думаете, чтобы не травмировать детей? Нет, я сразу понял, что она просто боялась, что Роланд бросит ее. Видите ли, тогда я не мог похвастаться завидными заработками. Я был обычным детским врачом. А в советские времена на этом капитала было не сколотить. При всей своей эксцентричности Эрика была женщиной практичной.

– Ну а Роланд, – любопытничала Инна. – Когда он узнал о вашей связи?

– Незадолго до своей смерти Эрика появилась у меня в доме. Честное слово, тогда я не понял, зачем она пришла. Ничего серьезного не говорила. Вообще почти ничего не сказала. Просто посидела, выпила кофе, который я ей предложил. Мы поговорили, так сказать, о погоде. И только уходя, она обернулась и посмотрела на меня долгим взглядом. Долгим молчаливым взглядом... – А потом Эрика умерла, – продолжил доктор. – И я узнал, что ее визит ко мне был вообще ее последним выходом из своего дома. Больше она никуда не выходила до самого своего конца.

И доктор замолчал, предавшись воспоминаниям.

– А как получилось, что вы попали в лагерь? – спросила у него Инна. – И в тюрьму?

– Вы и про это знаете? – удивился доктор. – Но откуда? Неужели Роланд нашел время и рассказал вам эту старую историю?

– Так вы и в самом деле были в тюрьме? Но за что? – ушла от прямого ответа Инна.

– Как и многие другие, ни за что, – пожал плечами доктор. – Вернее, пострадал за свое происхождение. Вы ведь знаете, что мои родители были немцами. Давно обрусевшими, но все же немцами. На войну я пошел в качестве врача, прямо с институтской скамьи. Дошел до Берлина. А когда закончилась война, я оказался на территории Латвии. И поселился в Риге. Мне тут было уютно. И я совсем не мог взять в толк, что кому-то не даст покоя моя национальность. Но, видно, так оно и было, раз меня арестовали. Однажды прямо ко мне домой пришли двое. Завидев их, я все моментально понял – меня пришли арестовывать. Потом я узнал, что какой-то гад написал на меня донос. Что, дескать, я всю жизнь преданно служил фашистам и даже воевать в Советскую Армию пошел лишь для того, чтобы вредить Советскому Союзу.

– Какая чушь! – фыркнула Инна. – Вы рисковали жизнью точно так же, как и любой русский, оказавшись на фронте. Вас должны были отпустить с извинениями.

– Это теперь мы так рассуждаем, – сказал доктор. – А тогда анонимного письма оказалось достаточно, чтобы на несколько лет отправить меня пилить лес в Сибирь. И мне еще повезло. Мои судьи и сами не особенно поверили в то, что наболтал автор анонимки. Но надо было реагировать, мало ли что. Дыма без огня не бывает. Хорошо, что не поставили к стенке.

– Как к стенке? – возмутилась Наташа. – Вы ведь не были ни в чем виноваты! Вы воевали против фашистов.

– Мало того. У меня были медали и даже два ордена, – сказал доктор. – Но это ни на кого не произвело особого впечатления. Надо мной бились несколько месяцев, пытаясь доказать, что я являлся резидентом вражеской разведки. Но увы, никаких серьезных улик против меня им найти не удалось. Впрочем, – вспомнил доктор, – оказалась в моем деле одна бумажка. Очень странная. И моим судьям она тоже не понравилась. Она-то и сыграла решающую роль в моей судьбе.

– Что за бумажка?

– Письмо. Вернее, не письмо, а шифровка, – сказал доктор. – Ума не приложу, откуда она взялась у меня в портфеле. Лично я думаю, что это была какая-то писулька одного из моих малолетних пациентов. Лет в десять мальчишки обожают играть в шпионов и разведчиков. Шифр представлял собой какие-то детские каракули. Мой следователь поднял на ноги весь шифровальный отдел, добиваясь расшифровки письма. Шифровальщики наконец выдали заключение: полная бессмыслица и бред.

– И почему же вас все равно не отпустили?

– Вот поэтому и не отпустили. В органах решили: раз доказать мою полную невиновность нельзя, значит, надо подстраховаться и подержать меня несколько лет за колючей проволокой. Но я не в обиде. Могло быть и хуже. Любого немца тогда могли заподозрить в пособничестве фашистам.

– А вам не кажется странным такое совпадение, что и анонимное письма, и странная шифровка появились как по заказу? – спросила Инна. – Ведь если бы у следователя была только анонимка, вас бы как героя войны могли отпустить бы.

– Признаюсь, мне эта мысль в голову приходила. Но я не представлял, кому понадобилось меня подставлять. Мой роман с Эрикой давно закончился. Я старался видеться с ней как можно реже или приходить к ним в дом, когда точно знал, что там будет Роланд. Сам не знаю, почему я не рвал с ней. Должно быть, в глубине души все еще любил ее. Я всегда был сентиментальным дураком. И не мог смириться с мыслью, что никогда больше не увижу Эрики. И потом мне не давала покоя мысль, что Эрика не врала. Что Алексей и в самом деле мой сын. Я хотел наблюдать за тем, как он растет.

– Но из лагеря вы вернулись, когда Алексей был уже взрослый, – заметила Наташа.

– Да, ему было уже шестнадцать. Но мы быстро с ним подружились. И хотя после тюрьмы и лагерей многие смотрели на меня косо, но Роланд к их числу не относился. Благодаря Роланду меня взяли на работу. Благодаря ему же я получил квартиру.

– Эрика тоже, наверное, была сама не своя от счастья, – сказала Инна.

Доктор Гун помрачнел.

– Нет, – наконец глухо произнес он. – Она вовсе не обрадовалась.

– Как же так? – удивилась Наташа.

– Она считала, что я могу быть опасен для нее и ее семьи. Все-таки бывший заключенный. Таким знакомством не похвастаешься в обществе. Ее страсть растаяла без следа. Да что там говорить! Она не прислала мне в лагерь ни одного письма. И когда я появился на пороге их дома, почти что окатила меня помоями. Не в буквальном, конечно, смысле. Но держалась в моем присутствии так, словно с трудом сдерживает гнев и презрение. Именно Роланд делал все, чтобы придать нашим отношениям видимость прежней дружбы.