Буря мечей. Пир стервятников - Мартин Джордж Р.Р.. Страница 25

– Нет, благодарю. А что, если бы вас обнаружили… схватили…

– Тогда твой отец отрубил бы мне голову, – пожал плечами король. – Впрочем, я ел под его кровом, и меня защищали законы гостеприимства, древние, как Первые Люди, и священные, как сердце-дерево. – Он показал на стол, за которым они сидели, на разломленный хлеб и куриные кости. – Теперь ты мой гость, а значит, я не причиню тебе зла… по крайней мере этой ночью. Поэтому скажи мне правду, Джон Сноу. Кто ты – трус, вывернувший наизнанку свой плащ со страха, или какая-то другая причина привела тебя в мой шатер?

Несмотря на все законы гостеприимства, Джон Сноу знал, что ступает по тонкому льду. Один неверный шаг – и он провалится в воду, холод которой останавливает сердце. Хорошенько взвешивай каждое слово, сказал он себе, и хлебнул меду, чтобы выиграть время. Потом положил рог на стол и сказал:

– Скажите мне, почему вы сами вывернули свой плащ, и я скажу, почему вывернул свой.

Манс улыбнулся, как и надеялся Джон. Король явно любил послушать собственный голос.

– Ты, конечно, наслушался историй о моем дезертирстве.

– Одни говорят, что вы сделали это ради короны, другие – что ради женщины, третьи – что в вас течет кровь одичалых.

– Кровь одичалых – это кровь Первых Людей, та же, что течет в жилах Старков. Что до короны, где ты ее видишь?

– Я вижу женщину. – Джон взглянул на Даллу.

Манс взял ее за руку и привлек к себе.

– Моя леди тут ни при чем. Я встретил ее на обратном пути из замка твоего отца. Полурукий был вытесан из старого дуба, но я живой человек и не могу устоять перед женскими чарами… как и три четверти Ночного Дозора. Среди носящих черное есть такие, у кого женщин было вдесятеро больше, чем у меня, бедного короля. Попробуй угадать еще раз, Джон Сноу.

– Полурукий говорил, что вы влюбились в одичалую…

– Верно, тогда влюбился и теперь влюблен. Это уже теплее, но не совсем горячо. – Манс встал, расстегнул свой плащ и бросил его на скамью. – Все произошло из-за него.

– Из-за плаща?

– Черный шерстяной плащ брата Ночного Дозора. – Однажды в разведке нам встретился прекрасный большой лось. Когда мы стали его свежевать, запах крови выманил из логова сумеречного кота. Я прогнал его, но он успел изорвать мой плащ в клочья. Здесь, здесь и здесь – видишь? Кроме того, он разодрал мне руку и спину, из меня хлестало хуже, чем из лося. Братья, боясь, что я умру еще до того, как меня доставят к мейстеру Маллину в Сумеречную Башню, отвезли меня в деревню одичалых, где, по нашим сведениям, жила знахарка. Там мы узнали, что старушка умерла, но ее дочь позаботилась обо мне. Она промыла и зашила мои раны, а потом кормила меня овсянкой и отварами, пока я не окреп настолько, чтобы сесть на коня. Заодно она и мой плащ зашила, использовав красный асшайский шелк, который еще ее бабка нашла в выброшенном на Стылый Берег разбитом корабле. Это было самым большим ее сокровищем и ее подарком мне. – Манс снова накинул плащ себе на плечи. – Но в Сумеречной Башне мне выдали новый, сплошь черный, на черной подкладке, под цвет моим черным штанам, черным сапогам, черному дублету и черной кольчуге. В новом плаще не было прорех… и красных швов, конечно, тоже. Братья Ночного Дозора одеваются в черное, сурово напомнил мне сир Деннис Маллистер – точно я мог об этом забыть. А мой старый плащ, сказал он, пойдет в огонь.

Я ушел на следующее утро… ушел туда, где поцелуй не считают преступлением и где человек может носить плащ, какой захочет. – Манс застегнул пряжку на груди и снова сел. – А ты, Джон Сноу?

Джон снова глотнул меда. Есть только одно, во что Манс может поверить.

– Вы говорите, что были в Винтерфелле, когда мой отец давал пир королю Роберту.

– Верно, был.

– Значит, вы видели всех нас. Принцев Джоффри и Томмена, принцессу Мирцеллу, моих братьев Робба, Брана и Рикона, сестер Арью и Сансу. Вы видели, как они прошли по среднему проходу под устремленными на них взорами и заняли места под самым помостом, где сидели король с королевой.

– Да, я помню.

– А видели вы, где сидел я, Манс? – Джон подался вперед. – Видели, где поместили бастарда?

Манс-Разбойник устремил на Джона долгий внимательный взгляд.

– Думаю, тебе надо будет подобрать новый плащ, – сказал наконец король и протянул Джону руку.

Дейенерис

Над тихой голубой водой разносился мерный бой барабанов и тихий шорох корабельных весел. Большая барка, скрипя, тащилась на толстых канатах за двумя галеями. Паруса «Балериона» праздно обвисли на мачтах. Но все равно Дейенерис Таргариен, стоя на баке и глядя, как ее драконы гоняются друг за дружкой в безоблачном небе, никогда еще на своей памяти не была так счастлива.

Ее дотракийцы называли море «дурной водой», не доверяя влаге, которую не могут пить лошади. Когда корабли подняли якоря в Кварте, можно было подумать, что они отплывают в ад, а не в Пентос. Ее молодые храбрые кровные всадники смотрели на удаляющийся берег выпученными белыми глазами. Каждый из них старался не выказывать страха перед двумя другими, зато служанки Ирри и Чхику откровенно цеплялись за борт, и их выворачивало при виде даже самых маленьких волн. Остальной крошечный Кхаласар Дени сидел внизу, предпочитая общество своих беспокойных коней страшному безбрежному миру вокруг корабля. Внезапно налетевший шквал нес их по морю шесть дней, и все это время Дени слышала через люки, как бьются и ржут лошади и молятся дрожащими голосами люди при каждом крене «Балериона».

Ее саму никакой шквал напугать не мог. Ее прозвали «Дейнерис Бурерожденная», ибо она явилась в этот мир на далеком Драконьем Камне во время самого сильного шторма в истории Вестероса; он посшибал со стен замка каменных горгулий и разнес в щепки флот ее отца.

В Узком море часто бывают штормы, а Дени в детстве пересекла его с полсотни раз, убегая из одного вольного города в другой от наемных убийц узурпатора. Она любила море, и свежий соленый воздух, и безмерность горизонтов, ограниченных только лазурным сводом неба. В море она чувствовала себя маленькой, однако свободной. Она любила дельфинов, сопровождавших иногда «Балериона» и сверкавших в воде серебряными копьями, любила мелькавших в воздухе летучих рыб. Даже матросы с их песнями и россказнями были милы ей. Однажды на пути в Браавос, глядя, как они спускают большой зеленый парус в преддверии шторма, она подумала даже, как хорошо было бы самой стать моряком. Но когда она рассказала об этом брату, он так оттаскал ее за волосы, что она расплакалась. «В тебе течет кровь дракона, – орал он при этом. – Дракона, а не какой-то вонючей рыбы».

Теперь Дени думала, что в этом он был столь же глуп, как и во многом другом. Будь он умнее и терпеливее, он сам плыл бы сейчас на запад, чтобы занять трон, принадлежащий ему по праву. Она хорошо понимала теперь всю степень глупости и порочности Визериса, но все равно порой по нему скучала. Не по тому слабому и жестокому человеку, каким он стал впоследствии, а по брату, к которому она забиралась в постель, по мальчику, который рассказывал ей о Семи Королевствах и говорил, как изменится их жизнь, когда он вернет себе корону.

К ней подошел капитан.

– Жаль, что «Балерион» не умеет летать, как его тезка, ваше величество, – сказал он на вульгарном валирийском с сильным пентосским акцентом. – Тогда нам не понадобились бы ни весла, ни канаты и не пришлось бы молиться о ветре.

– Вы правы, капитан, – ответила Дени с улыбкой, радуясь, что победила этого человека. Капитан Гролео, коренной пентошиец, как и его хозяин Иллирио Мопатис, всполошился, как старая дева, узнав, что повезет трех драконов на своем корабле. Полсотни ведер с морской водой все еще висели вдоль бортов на случай пожара. Поначалу Гролео настаивал на том, чтобы драконов держали в клетке, и Дени уступила ему, но дети были так несчастны, что она передумала и добилась их освобождения.

Теперь и сам капитан радовался этому. Пожар случился только один, совсем маленький, и его легко потушили, зато на «Балерионе» сильно поубавилось крыс против того времени, когда он еще плавал под названием «Садулеон». А матросы, на первых порах одолеваемые страхом не менее, чем любопытством, стали питать немалую гордость за «своих» драконов. Все на судне, от капитана до юнги, любили следить за их полетом, но никому это не приносило такой радости, как Дени.