Нежить - Адамс Джон Джозеф. Страница 120
— Все нормально, — ответил Джек.
Я понял, насколько он хороший человек. Все еще стоя на коленях, я рассматривал пуговицу красными от слез глазами.
Толпа разошлась; за ними тащились два трупа.
Джек наклонился, обнял меня за плечи.
— Ты пришел в себя?
Я кивнул.
— Вряд ли я смогу понять, как ты сейчас себя чувствуешь, но думаю, что ужасно.
Я кивнул.
— Если захочешь поговорить, заходи.
Я кивнул в третий раз. Он похлопал меня по спине и ушел.
Приближалось время моей дневной лекции. В нижнем ящике стола я держал свитер для тех случаев, когда кондиционер включали на полную мощность. Я натянул свитер поверх порванной рубашки, и, когда просовывал голову в ворот, мне показалось, что мой труп глянул на пуговицу на полу.
Я Нагнулся, поднял пуговицу и положил ей в кармашек, вместе с другой, более новой и блестящей.
По пути я завернул за угол к туалету и придержал дверь перед моим трупом, когда та начала закрываться. Под ее отражающимся в зеркале внимательным взглядом я умылся и причесался.
Из полотенцедержателя я выдернул несколько бумажных полотенец, намочил их под краном и вытер грязь с пухлых щек и лба моего трупа. Попытался расчесать ее волосы, что оказалось безнадежной затеей, поэтому я засунул расческу обратно в карман и вручную вытащил наиболее заметные щепки. Потом глянул на часы. Скоро начнется лекция.
Я вернулся в кабинет за материалами лекции, потом направился через светлый центральный вестибюль к широкой лестнице и начал подниматься, придерживаясь за тонкие серебристые перила. На полпути я остановился и оглянулся. Мой труп сражался со второй ступенькой. Я спустился к ней, взял ее на руки и понес вверх по лестнице.
Харлан Эллисон и Роберт Сильверберг
Поющая кровь зомби
Вместе Харлан Эллисон и Роберт Сильверберг получили практически все награды, которые присуждаются в области научной фантастики и фэнтези (чёрт, и по отдельности каждый из них получил практически все премии, которые присуждаются в этой области). Оба получили звание гроссмейстеров от Американской ассоциации писателей-фантастов (эта награда дается пожизненно). Кроме того, они имеют двенадцать «Хьюго», восемь «Небьюл» и двадцать семь премий журнала «Локус» — и это помимо множества других наград. Попросту говоря, они — живая легенда. Включить в антологию рассказ, написанный одним из них, — это честь. Получить рассказ, написанный обоими, — нечто исключительное.
Эллисон говорит, что на этот рассказ его вдохновил писатель, с которым он встретился, когда вел в колледже творческую мастерскую. Тот был «пьян в хлам с утра до ночи», однако все равно каждое утро умудрялся сесть за пишущую машинку и напечатать несколько слов. «Он вел себя как зомби, — говорит Эллисон, — продолжал писать исключительно на рефлексах. Так дергается под воздействием гальванического шока лягушачья лапка. Он мог бы с таким же успехом быть мертвым и лежать в склепе, за исключением тех минут, когда чувствовал необходимость писать».
С четвертого балкона Музыкального центра Лос-Анджелеса сцена казалась не более чем сверкающим бликом, постоянно меняющим цвет — крапинки ярко-зеленого, перекрученные завитки кармазинного. Но Рода предпочитала сидеть здесь, наверху. Ее не интересовали места в Золотой Подкове, эти сиденья на антигравитационной подушке, плавающие прямо над гофрированным краем сцены.
Там, внизу, звуки отлетали в сторону и взлетали вверх, увлекаемые замечательной акустикой купола Такамури. Цвета были важны, но по-настоящему значение имели только звуки, узоры резонанса, вырывающиеся из сотен дрожащих динамиков ультрачембало. А если сидеть внизу, тебе будут мешать вибрации зрителей…
Она не была настолько наивной, чтобы думать, будто нищета, заставляющая студентов забираться наверх, более благородна, чем богатство, дарующее доступ в Подкову; и все-таки, хотя Рода ни разу не просидела весь концерт там, внизу, она не могла отрицать, что музыка, которую слышишь с четвертого балкона, намного чище, впечатляет сильнее и остается в памяти дольше. Может быть, дело все-таки в вибрациях богатых.
Скрестив руки на перилах балкона, Рода смотрела вниз, на пульсирующую игру красок, омывавших растянувшийся просцениум. Она смутно осознавала, что сидевший рядом мужчина что-то говорит, но почему-то ей казалось, что отвечать не обязательно. В конце концов он слегка толкнул ее, она обернулась и дежурно улыбнулась:
— Что, Лэдди?
Ладислав Джирасек со скорбным видом протягивал ей надкусанную шоколадку.
— Нельзя жить одним Беком, — сказал он.
— Не хочу, спасибо, Лэдди. — Она легонько притронулась к его руке.
— Что ты там видишь?
— Цвета, и больше ничего.
— Никакой музыки сфер? Никакого проникновения в истину твоего искусства?
— Ты обещал, что не будешь надо мной смеяться.
Он откинулся на спинку кресла.
— Извини. Я иногда забываю.
— Прошу тебя, Лэдди. Если ты опять решил выяснять отношения, я…
— Я ни словом не заикнулся про наши отношения, так?
— Это слышится в твоем тоне. Ты начинаешь жалеть себя. Пожалуйста, не надо. Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда ты пытаешься свалить всю вину на меня.
Он добивался серьезных отношений с ней долгие месяцы, с тех пор как они познакомились в Контрапункте 301. Она его забавляла, он был ею очарован, а потом безнадежно влюбился. Но Рода по-прежнему оставалась недосягаемой. Он обладал ее телом, но не душой. Он все время чувствовал себя несчастным, а она знала это, и это знание навсегда переводило его в категорию мужчин, просто негодных для долгосрочных отношений.
Она смотрела вниз. Напряженно ждала. Изящная девушка с волосами цвета меда и светло-серыми, почти алюминиевого оттенка, глазами. Пальцы ее слегка изогнулись, словно вот-вот опустятся на клавиатуру. В голове ее бесконечно звучала музыка.
— Говорят, на прошлой неделе в Штутгарте Бек был просто великолепен.
— Он играл Крейцера?
— И «Шестую» Тимиджиена, и «Нож», и что-то из Скарлатти.
— Что именно?
— Не знаю. Мне говорили, но я не запомнил. Но ему устроили настоящую овацию — десять минут аплодировали стоя, a Der Musikant сказал, что они не слышали такой точной орнаментики с…
Свет в зале померк.
— Он идет, — пробормотала Рода, подавшись вперед.
Джирасек откинулся на спинку кресла и торопливо отгрыз большой кусок шоколадки.
Когда он выходил из этого состояния, все вокруг всегда было серым. Цвета алюминия. Он знал, что его уже зарядили и распаковали; знал, что, когда откроет глаза, он уже будет стоять рядом со сценой, в правом кармане пиджака будут лежать контактные перчатки, а рабочий будет готов выкатить на сцену входную консоль чембало. И привкус песка во рту, и серый туман воскрешения в голове.
Нильс Бек медлил, не желая открывать глаза.
В Штутгарте был полный провал. Но никто, кроме него, не понял, что это провал. Тими бы тоже понял, подумал он. Он выбежал бы из зала еще во время скерцо, сорвал бы с моих рук перчатки и проклял бы меня за то, что я уничтожил его замысел. А потом мы с ним вместе пошли бы выпить темного пряного пива. Но Тимиджиен мертв. Он умер в двадцатом году, напомнил себе Бек. На пять лет раньше меня.
Я не буду открывать глаза, я затаю дыхание. Пусть легкие втягивают воздух поверхностно, пусть мехи едва подрагивают, а не ревут под напором ветра. И они решат, что я сломался, что рефлекс зомби на этот раз не сработал. Что я мертв, по-настоящему мертв, не…
— Мистер Бек.
Он открыл глаза.
Помощник режиссера был негодяем. Он знал этот тип. Небритые щеки. Мятые манжеты. Латентный гомосексуалист. Тиранит всех за кулисами, кроме, возможно, хора мальчиков, возрождавших сладкую музыку Ромберга и Фримля.
— Знавал я мужчин, у которых начинался сахарный диабет от простого посещения детских утренников, — произнес Бек.