Беатриса - де Бальзак Оноре. Страница 41

Баронесса выронила письмо из рук, не дочитав его, она преклонила колени тут же, возле кресла, и вознесла богу горячую мольбу, прося его сохранить сыну разум, оградить от безумств и заблуждений, отвратить Каллиста от пагубного пути, на который он вступил.

— Что ты делаешь, маменька? — спросил вошедший в комнату Каллист.

— Я молюсь о тебе, — ответила Фанни, вскидывая на сына глаза, полные слез, — я жалею, что прочитала твое письмо. Оказывается, мой Каллист безумен!

— Да, но безумье мое сладостно, — ответил юноша, обнимая мать.

— Я хочу видеть эту женщину, дитя мое.

— Хорошо, маменька, — сказал Каллист, — завтра мы отправимся в Круазик, будьте в это время на молу.

Каллист спрятал письмо и понесся в Туш. Баронесса поняла, что чувство, овладевшее Каллистом, как бы вооружило его вторым зрением, которое дается только опытом; бедную мать испугала эта проницательность, пришедшая до времени. Ведь письмо Каллиста было написано как будто под диктовку многоопытного кавалера дю Альга.

Люди мелочные и завистливые испытывают жгучее удовольствие, когда им удается расставить ловушку человеку благородному. Беатриса ясно сознавала, что она много ниже Камилла Мопена. И ниже не только в области моральных совершенств, именуемых талантом, но и в области мощных движений сердца, именуемых страстью. Когда Каллист явился в Туш со всем пылом первой любви, паря на крыльях надежды, маркиза испытала живейшую радость при мысли, что она любима этим прелестным юношей. Вместе с тем она не хотела разделять это чувство, она полагала своим долгом подавить это «каприччио», как сказали бы итальянцы, и таким образом она стала бы равной Фелисите; Беатриса была счастлива, что может принести жертву подруге. Наконец, маркиза, как истая француженка, черпала в бесцельном кокетстве сознание своего превосходства и наслаждалась этим сознанием; шутка ли сказать, ее окружали самые изысканные соблазны, а она противостояла им. И Беатриса готова была сама слагать хвалу своим женским добродетелям. Северный ветер утих, у открытого окна в маленькой гостиной, являвшей собой чудесную гармонию убранства и красок, среди цветущих жардиньерок полулежали на диване наши подруги, по-видимому наслаждаясь полным покоем. Несущий истому южный ветерок слегка морщил поверхность соляного озера, и она расцветала тысячью блесток; яркие лучи солнца зажгли золотом песчаный берег. Души обеих женщин были столь же взволнованы, сколь безмятежной казалась природа, и, как она, обе пылали жаром, предвещавшим грозу.

Захваченная колесом машины, которую она сама пустила в ход, Фелисите теперь следила за каждым своим шагом, ибо знала, как проницательна ее соперница, ее подруга, которую она залучила в свои сети. Чтобы не выдать тайну, мадемуазель де Туш вся отдалась созерцанию природы; она пыталась забыться, ища смысла в движении миров, и обнаруживала бога в величественной пустыне неба. Как только неверующие признают бога, они бросаются во все крайности католицизма в поисках некоей совершенной системы. В то утро Фелисите предстала перед маркизой с просветленным челом — ночные размышления смыли с него следы муки. Как небесное видение, образ Каллиста стоял перед ее взором. Этот прекрасный юноша, которому она предалась, стал для нее ангелом-хранителем. Ведь именно он вел ее к тем высотам, где кончались страдания, растворяясь в безмерности. Однако явно торжествующий вид Беатрисы обеспокоил Камилла, — как бы ни притворялась женщина, она не может утаить от соперницы подобное торжество. Странное зрелище являла эта глухая схватка двух приятельниц, скрывавших друг от друга свою заветную тайну и твердо веривших, что каждая пожертвовала собой для блага любимой подруги. Явился Каллист, он спрятал письмо под перчатку, чтобы легче было передать его Беатрисе. Фелисите, от которой не ускользнула перемена, происшедшая с маркизой, делала вид, что не наблюдает за ней, но когда в гостиной появился Каллист, она стала следить в зеркале за каждым движением Беатрисы. Вот камень преткновения для каждой женщины в решающую минуту! Тут самые умные и дурочки, и самые искренние и притворщицы перестают владеть собой, и соперница разгадывает их. Слишком сдержанный или слишком непринужденный вид, смелый и сверкающий взгляд, загадочно опущенные веки, — словом, все выдает чувство, которое труднее всего скрыть, ибо в равнодушии есть нечто столь бесконечно холодное, что его нельзя ни подделать, ни сыграть. Женщины в совершенстве распознают все оттенки чувств, и это не удивительно — так часто и так усердно прибегают они к всевозможным ухищрениям. Одним взглядом женщина охватывает соперницу с ног до головы; она угадает все по легчайшему движению туфельки, скрытой платьем, по неприметному изгибу стана; она поймет, что означает пустяк, который мужчина даже и не заметит. Нет более увлекательной комедии, чем та, какую являют две женщины, наблюдающие друг за другом.

«Что-то здесь кроется! Каллист, должно быть, совершил промах», — подумала Фелисите, поняв по неуловимым признакам, что между ним и маркизой есть какой-то сговор.

Маркиза держала себя с Каллистом совсем не так, как прежде: исчезла ее надменность, притворное равнодушие, она смотрела на юношу, как на свою собственность. По лицу Каллиста не трудно было прочитать его мысли, он краснел, как будто провинился в чем-то, — он был счастлив. Он пришел, чтобы окончательно сговориться о завтрашней поездке.

— Значит, вы твердо решили ехать, дорогая? — спросила Фелисите маркизу.

— Да, — ответила Беатриса.

— А вы как об этом узнали? — обратилась мадемуазель де Туш к Каллисту.

— Да вы только что сказали сами, — ответил юноша, повинуясь взгляду, брошенному на него г-жой де Рошфид, которой отнюдь не улыбалось, чтобы Фелисите знала о ее переписке с Каллистом.

«Они спелись, — подумала мадемуазель де Туш, от которой ничто не ускользало. — Все кончено, мне остается только одно — исчезнуть».

Мысль эта была невыносимо тяжела; лицо Фелисите вдруг так исказилось, что Беатриса вздрогнула.

— Что с тобой, душенька? — воскликнула она.

— Ничего! Итак, Каллист, пошлите завтра моих и ваших лошадей в Круазик, оттуда мы в экипаже вернемся домой через Батц. Позавтракаем в Круазике, а пообедаем в Туше. С лодочниками вы условились? Отправимся утром в половине девятого. Какие там прекрасные картины открываются взгляду! — обратилась она к Беатрисе. — Кстати, вы увидите знаменитого Камбремера [47], он убил своего сына, а теперь живет отшельником на скале и кается. О, мы с вами попали в дикий край, где людям незнакомы наши заурядные чувства. Каллист как-нибудь расскажет вам эту историю.

Фелисите прошла в свою комнату, она задыхалась; юноша передал письмо и последовал за ней.

— Каллист, кажется, вы уже любимы, но, боюсь, вы набедокурили. Признайтесь же, нарушили мои указания, а?

— Я любим! — воскликнул он, падая в кресло.

Фелисите выглянула за дверь, но Беатрисы в гостиной не оказалось. Это было странно. Женщина не уйдет из комнаты, зная, что может еще раз увидеть возлюбленного, а если она ушла, значит, у нее есть какая-то приманка. «Уж не получила ли маркиза письмо от Каллиста?» — подумала мадемуазель де Туш. Но она тут же решила, что невинный бретонец не осмелится совершить подобную дерзость.

— Если ты не будешь слепо повиноваться мне, все кончено, и по твоей же собственной вине, — строго сказала она. — Иди, готовься к своим завтрашним утехам.

И она жестом отослала Каллиста, который не решился возразить: в молчаливых страданиях есть свое властное красноречие. Юноша поспешил в Круазик сговориться с лодочниками, но и шагая через пески и болота, он не мог унять тревоги. В словах Камилла прозвучало нечто роковое, они были подсказаны внутренним голосом материнства. Когда часа через четыре Каллист, едва держась на ногах от усталости, добрался до Туша, где рассчитывал пообедать, он наткнулся на горничную, которая, как часовой, поджидала его у дверей и сообщила, что ее госпожа и маркиза сегодня вечером принять барона не могут. Пораженный, Каллист начал было расспрашивать девушку, но она заперла дверь и ускользнула. На герандской колокольне пробило шесть часов. Каллист вернулся домой, пообедал и в глубоком раздумье сел играть в мушку. Этот переход от счастья к горю, эта внезапная гибель всех его надежд последовали за коротким мигом уверенности в том, что он любим маркизой. Юная душа уже устремилась на широко распростертых крыльях к небесам и вознеслась так высоко, что падение должно было быть ужасным.