Беатриса - де Бальзак Оноре. Страница 65

Каллист прошел в кабинет и там распечатал письмо. Сабина залилась слезами, — так плачут женщины, только когда остаются одни. Горе, так же как и наслаждение, имеет свои законы. Первый приступ отчаяния, который чуть не погубил Сабину, не повторился, как не повторяется первая весенняя гроза. Это западня для сердца, позже сердце уже не застать врасплох, тяжкое состояние подавленности уже пережито, нервы окрепли, и душевные силы напряжены для стойкого сопротивления. И Сабина, уверившись в измене мужа, просидела, сама того не заметив, три часа возле камина с малюткой сыном на руках и очень удивилась, когда Гаслен, произведенный в лакеи, доложил ей, что кушать подано.

— Позовите барона.

— Барон нынче не обедают дома, сударыня.

Знают ли люди, какие муки, какую пытку испытывает молодая жена, двадцатитрехлетняя женщина, сидя в огромной столовой старинного особняка одна, совсем одна, если не считать молчаливых слуг, бесшумно сменяющих блюда?

— Велите заложить карету, — вдруг сказала Сабина, — я еду в Итальянскую оперу.

Сабина надела свое лучшее платье, она особенно тщательно занялась туалетом, — ей хотелось появиться перед публикой одной, улыбающейся, счастливой. Ее мучила совесть за надпись, сделанную на письме свекрови, и она решила победить, вернуть себе Каллиста своей беспримерной нежностью, добродетелями супруги, кротостью агнца. Она хотела обмануть весь Париж. Она любила, любила, как любят куртизанки и ангелы, любила гордо, любила униженно. Давали «Отелло» [58]. Но когда Рубини запел: «Il mio cor si divide» [59], она выбежала из ложи. Подчас музыка, объединяющая в себе гений поэта и певца, могущественнее их обоих! Савиньен де Портандюэр проводил Сабину до подъезда и усадил в карету, так и не догадавшись о причине этого поспешного бегства.

С того дня для г-жи дю Геник начались дни мучений, известных только аристократкам. Вы завидуете их богатству, вы бедны, вы страдаете, но когда вы увидите на руках светской женщины золотые змейки с бриллиантовыми головками, увидите ожерелья и драгоценные пряжки, знайте же, что эти змейки жалят, что жемчужины ожерелья напоены ядом, что эта полувоздушная мишура умеет впиваться в живое, нежное тело. Вся эта роскошь дорого обходится. Женщины, находящиеся в положении Сабины, проклинают свое богатство, они не замечают роскошного убранства своей гостиной, шелк диванов кажется им дерюгой, а редкостные цветы — крапивой; духи издают зловоние, чудесные творения искусника-повара царапают горло, как корка черствого хлеба, и сама жизнь становится горькой, как воды Мертвого моря. Кто из женщин этого круга, переживающих семейную трагедию, не знает, как под влиянием горя меняются они сами и их роскошное обрамление. Поняв ужасную действительность, Сабина стала присматриваться к мужу, когда он уходил из дома, чтобы угадать, чем кончится нынешний день. И с каким неистовством обманутая женщина сама бросается на дыбу! И какая пьянящая радость, если Каллист не идет на улицу Шартр! А вернется Каллист — зоркий осмотр его прически, глаз, лица, движений; сущий пустяк, каждая мелочь его туалета приобретают страшное значение, — наблюдательность, притупляющая чувство женского достоинства и благородства. Эти горестные наблюдения, хранимые в глубине сердца, сушат и подрывают нежные ростки, и тогда уж не распуститься голубым цветам святого доверия, не сиять больше золотым звездам единственной любви, пышным розам воспоминания.

В один прекрасный день Каллист остался дома; он сидел с недовольным видом, оглядывая гостиную. Сабина ласкалась к нему, вымаливала улыбку, стараясь казаться веселой, шутила.

— Ты на меня сердишься, Каллист, разве я плохая жена?.. Может быть, тебе что-нибудь здесь не нравится? — допытывалась она.

— Какие у нас холодные и голые комнаты, — ответил он, — вы ничего не смыслите в этих делах.

— Но чего же все-таки недостает?

— Цветов.

«Ага, — подумала Сабина, — значит, госпожа де Рошфид — любительница цветов».

Два дня спустя комнаты особняка дю Геников неузнаваемо изменились: никто в Париже не мог похвастаться такими прекрасными цветами и в таком количестве.

Еще через некоторое время Каллист как-то после обеда пожаловался, что ему холодно. Он вертелся на кушетке, высматривая, откуда дует, — казалось, он искал чего-то.

Сначала Сабина не могла разгадать, что означает эта новая фантазия, — ведь в их особняке был калорифер, который нагревал и лестницы, и передние, и коридоры. Наконец на третий день Сабина сообразила, что ее соперница, должно быть, расставила в комнатах ширмы, чтобы создать полумрак, спасительный для ее увядающего лица, и Сабина тоже приобрела ширмы, но не простые, а зеркальные, роскошные, как у еврейских банкиров.

«Откуда в следующий раз придет гроза?» — думала она.

Она не знала, как неистощима в своих лукавых нападках на ее дом любовница мужа. Каждый раз за обедом Сабина чуть не плакала, — Каллист еле прикасался к пище и отдавал слугам тарелку, слегка расковыряв вилкой кушанье.

— Разве невкусно? — спрашивала Сабина в отчаянии оттого, что напрасны все ее заботы, все ее тайные совещания с поваром.

— Я этого не говорю, мой ангел, — миролюбиво отвечал Каллист, — я просто не голоден.

Женщина, поглощенная страстью к законному супругу, доходит в своей борьбе с соперницей до неистовства и не останавливается ни перед чем, даже в самом сокровенном. Эта жестокая, пламенная, непрекращающаяся битва, начавшаяся на открытом поле семейной жизни, в делах домашних и хозяйственных, перешла с такой же силой в сферу чувств. Сабина изучала свои позы, туалеты, она следила за собой даже в бесконечно малых величинах любви.

Борьба в области гастрономии длилась почти целый месяц. Сабина при поддержке Мариотты и Гаслена изобретала всевозможные, чисто водевильные, хитрости, лишь бы узнать, чем именно кормит г-жа де Рошфид ее Каллиста. Кучер Каллиста по приказанию баронессы сказался больным, и его заменил Гаслен, который завел дружбу с кухаркой Беатрисы. Наконец Сабина победила, но тут Каллист снова закапризничал.

— Что тебе еще нужно? — допытывалась Сабина.

— Ничего, — отвечал Каллист, окидывая стол ищущим и недовольным взглядом.

— А-а! — воскликнула Сабина, проснувшись на следующее утро. — Каллисту нужны английские приправы из толченых жуков, которые подают на стол в судках; видно, госпожа де Рошфид пускает в ход пряности всех видов.

Сабина приобрела английские судки и всевозможные острые специи; но не все изобретения, к которым прибегала соперница, были доступны Сабине.

Так продолжалось несколько месяцев; и пусть это никого не удивляет, — ведь борьба имеет свою прелесть. Бороться — значит жить; пусть борьба приносит горе, пусть она ранит, — все лучше, чем беспросветный мрак отвращения, яд презрительной замкнутости, холод тех, кто отрекся от борьбы, чем смерть сердца, которая зовется равнодушием. И все же мужество покинуло Сабину. Как-то вечером она вышла к Каллисту в изящном наряде, каждая мелочь которого была подсказана желанием восторжествовать над соперницей, а тот со смехом заявил:

— Напрасно ты стараешься, Сабина, ты всегда будешь прекрасной андалузкой, и только.

— Что ж, — ответила она, бессильно опустившись на кушетку, — я не могу сделаться блондинкой; но я знаю, что если и дальше все будет идти у нас так, мне скоро исполнится тридцать пять лет.

Сабина отказалась ехать в Оперу, она решила весь вечер просидеть дома. Оставшись одна, она сорвала с головы цветы и растоптала их ногами; раздевшись, побросала на пол платье, шарф, весь свой пышный туалет, запутавшись в шелках, как козочка, бьющаяся на привязи, которая вот-вот удушит ее. Затем она легла в постель. Можете судить, как была удивлена горничная, когда вошла в спальню Сабины.

— Ничего, — сказала г-жа дю Геник, — это барон!

Женщины несчастные обладают высшим тщеславием; и когда начинается борьба между стыдом женским и обычным, женский всегда берет верх.