Беатриса - де Бальзак Оноре. Страница 69

Попытаемся набросать четыре поры этого счастья. Заметим первым долгом, что теория брака, осуществляемая в тринадцатом округе, применима ко всем мужчинам в равной степени. Пусть вы маркиз и вам уже стукнуло восемьдесят лет или же вам шестьдесят и вы торговец, отошедший от дел, трижды миллионер или рантье (смотри «Первые шаги в жизни» [65]), вельможа или буржуа, — стратегия страсти, исключая различия, присущие тому или иному социальному кругу, все та же. Сердце и кошелек всегда находятся в точных и строго определенных соотношениях. Одним словом, вам ясно, с какими трудностями предстояло встретиться герцогине при выполнении ее человеколюбивого плана.

Трудно представить, какую власть имеют во Франции иные слова над человеком заурядным и какое зло совершают острословы, пуская их в оборот. Самый искусный бухгалтер не сумел бы исчислить суммы, которые лежат втуне под замком у людей самых щедрых, не говоря уже о кассах богачей, только благодаря устрашающему слову «нагреть». Это словечко нынче так распространено, что нам простят, если мы запятнаем им страницы нашей книги. Впрочем, раз уж мы вступили в тринадцатый округ, приходится пользоваться местным жаргоном. Маркиз де Рошфид, как и все люди мелочного ума, ужасно боялся, что его «нагреют». Поэтому с самого начала своего увлечения Орели Артур был все время начеку и в ту пору выказал себя в высшей степени «крысой», — еще одно словечко, принятое в мастерских веселья и в мастерских художников. Слово «крыса», примененное к девице, просто означает, что ее угощают, а в применении к мужчине оно говорит о том, что угощающий — прижимистый малый. Г-жа Шонтц была очень умна, хорошо знала мужчин и сразу поняла, что подобное начало сулит блистательное будущее. Артур назначил г-же Шонтц пятьсот франков в месяц, снял для нее и обставил на улице Кокнар довольно убогую квартирку во втором этаже, которая ходила за тысячу двести франков, и принялся изучать Орели; а та, заметив, что за ней наблюдают, сумела представить для изучения прекраснейший характер. Таким образом, Рошфид был счастлив, — шутка ли, встретить девицу столь благонравную! Впрочем, удивляться не приходилось: мать Жозефины была урожденная Барнхейм, вполне порядочная женщина. К тому же Орели была так прекрасно воспитана!.. Она говорила по-английски, по-немецки и по-итальянски, хорошо знала иностранную литературу. Она была музыкантша и могла сыграть не хуже любого пианиста из второсортных. И заметьте, она знала не хуже графинь, как надлежит вести себя особе, одаренной столь многими талантами: она никогда о них не говорила. Она брала из рук художника кисть и, скорее в шутку, чем всерьез, ловко делала набросок головы, приводя всех в изумление.

Еще в те времена, когда Орели прозябала в должности помощницы классной дамы, она от безделья взялась за науки; но с тех пор как ей пришлось вести существование содержанки, эти добрые семена покрылись толстым слоем соли, и, естественно, она оказала честь своему Артуру, вновь взрастив для него драгоценные ростки. Итак, Орели для начала выказала поразительное бескорыстие, что и помогло этому утлому суденышку надежно пришвартоваться к мощному кораблю дальнего плавания. Тем не менее к концу первого года, всякий раз когда маркиз поджидал Орели у нее на дому, она, при возвращении, нарочно долго топотала в прихожей деревянными башмаками и с искусным смущением старалась скрыть невероятно запачканный грязью подол юбки. Наконец Орели сумела убедить своего толстяка, что самая заветная ее мечта, после стольких падений и взлетов, обзавестись, как честной буржуазке, своим домком; в результате чего на десятый месяц их связи началась вторая фаза.

Теперь г-жа Шонтц жила в прекрасной квартире на улице Нев-Сен-Жорж. Артур не мог больше скрывать от г-жи Шонтц размеры своего состояния, он подарил ей богатую мебель, столовое серебро, стал давать тысячу двести франков в месяц, в ее распоряжении была маленькая одноконная коляска, правда, наемная, и он великодушно согласился даже оплачивать грума. Но Шонтц отнюдь не растаяла от этой щедрости, она поняла, что именно руководит ее Артуром, и разглядела в нем доподлинную «крысу». Маркизу прискучили ресторации, где обычно кормят отвратительно, где мало-мальски сносный обед обходится в шестьдесят франков, а если пригласишь трех друзей, то и в двести франков, и он предложил г-же Шонтц за сорок франков кормить его и еще кого-нибудь из приглашенных приятелей. Орели благоразумно согласилась, выдав, таким образом, г-ну де Рошфиду моральные векселя под его привычки. Орели не прогадала. Маркиз довольно благосклонно выслушал ее, когда она заявила, что ей необходимо еще пятьсот франков в месяц на туалеты, — не может же она позорить «своего толстяка», у которого друзья состоят членами Жокей-клуба.

— Представьте, — говорила она, — к нам заедут Растиньяк, Максим де Трай, д'Эгриньон, Ла-Рош-Югон, Ронкероль, Лагинский, Ленонкур или еще кто-нибудь из ваших приятелей и застанут вас с какой-то замарашкой! Красивое будет зрелище! Впрочем, положитесь на меня, вы на этом только выиграете!

В самом деле, Орели в новой фазе проявила новые качества. Став хозяйкой, она сумела извлечь из этого положения немало выгод. Хотя Орели имела в своем распоряжении всего лишь две тысячи пятьсот франков в месяц, она сводила концы с концами, не делая долгов, — вещь неслыханная в этом Сен-Жерменском предместье тринадцатого округа, и обеды у нее были гораздо лучше, чем у Нусингенов, вина подавались отличные, по десяти — двенадцати франков за бутылку. Немудрено, что Рошфид был на седьмом небе, он мог чуть ли не каждый день приглашать приятелей к своей любовнице и при этом экономить. Не раз, обнимая Орели, он восклицал:

— Вот оно — истинное сокровище!

Вскоре он абонировал для нее треть ложи в Итальянской опере, потом стал водить даже на первые представления. Он начал советоваться со своей Орели по делам и признавал ее советы превосходными; Орели в изобилии снабжала его остротами, которые были еще не затрепаны в парижских салонах; возродилась слава Артура как остроумца. В конце концов он уверился, что любим искренне и любим за свои достоинства: Орели отказалась составить счастье русского князя, предлагавшего ей пять тысяч франков в месяц.

— Вам везет, дорогой маркиз, — вскричал старый князь Галатион, заканчивая в клубе обычную партию в вист. — Вчера, когда вы оставили нас с госпожой Шонтц наедине, не скрою, я хотел ее у вас отбить; и представьте, что она мне заявила: «Вы, — говорит, — князь, не так красивы, как де Рошфид, и притом вы старше; неизвестно еще, — говорит, — какой у вас характер, а он относится ко мне прямо как отец, — ну, скажите на милость, какой смысл мне покидать его!.. Правда, у меня нет к Артуру той безумной страсти, — которую я питала к разным шалопаям в лакированных, — говорит, — ботинках и чьи долги я платила; но я люблю его, как жена любит мужа, если только она честная женщина». И, вообразите, — вытолкала меня за дверь.

Эта речь не показалась Артуру преувеличением и возымела немаловажные последствия. Запустение некогда славного особняка Рошфидов дошло до пределов, ибо вскоре Артур перенес свое местопребывание и все свои развлечения к г-же Шонтц и блаженствовал. Еще бы! К концу третьего года он сэкономил четыреста тысяч франков и мог выгодно поместить их.

Началась третья фаза. Г-жа Шонтц стала самой нежной матерью маленькому сыну Артура, она сама провожала его в школу, заходила за ним после уроков; задаривала мальчика игрушками, сластями, деньгами, а он называл ее мамочкой и просто обожал. Постепенно она стала распоряжаться состоянием своего Артура, подговорила его играть на бирже, когда бумаги упали в цене перед пресловутым соглашением с Лондоном, свалившим Министерство первого марта [66]; Артур заработал на этом деле двести тысяч франков, а Орели не попросила для себя ни гроша. Но, будучи как-никак дворянином, Рошфид, поместив нажитые шестьсот тысяч франков в банк, перевел половину на имя мадемуазель Жозефины Шильтц. Небольшой особнячок на улице Лабрюйера поручили отделать архитектору Грендо, великому мастеру на малые поделки, и приказали превратить дом в роскошную бонбоньерку. Отныне де Рошфид перестал давать на жизнь г-же Шонтц, — она сама получала деньги и платила по счетам. Жена-поверенный блестяще оправдала это высокое звание, она сделала своего «толстяка» счастливейшим в мире человеком; изучив все его прихоти и капризы, она неукоснительно выполняла их, подобно тому как мадам де Помпадур потакала всем фантазиям Людовика XV. Наконец она стала официальной любовницей, любовницей признанной и самодержавной. Тогда она разрешила себе покровительствовать очаровательным юношам — художникам, молодым писателям, только что вкусившим славы, которые с пеной у рта отрицали всех мастеров, и старого и нового времени, и пытались создать себе громкое имя, ничего не делая. Поведение г-жи Шонтц, обнаружившей незаурядный тактический талант, лишний раз доказывало ее ум. Во-первых, десяток, а может быть, дюжина молодых людей забавляли Артура, поставляли ему остроты и тонкие суждения обо всем на свете, и в то же время их присутствие не могло бросить тень на безупречную репутацию хозяйки дома; во-вторых, все они считали Орели женщиной выдающегося ума. Таким образом, благодаря этой живой рекламе, этой ходячей светской хронике, г-жа Шонтц прослыла самой прелестной дамой из всех очаровательниц, когда-либо проживавших на границе, отделяющей тринадцатый округ Парижа от двенадцати остальных. Ее соперница Сюзанна Гайар, которая в 1838 году одержала над ней верх, сочетавшись законным браком с законным мужем (без этого плеоназма нельзя объяснить, что это было вполне официальное супружество), так вот эта Сюзанна, а также Фанни Бопре, Мариетта и Антония распускали слухи, более чем нелепые, о красоте этих молодых людей и злословили насчет того, что де Рошфид слишком уж охотно их принимает. Г-жа Шонтц, по ее собственному выражению, могла «дать три очка вперед» всем этим дамочкам по части остроумия; как-то за ужином, который Натан устроил у Флорины после бала в Опере, Орели объяснила своим товаркам, как она добилась успеха и как сумела составить себе состояние. В заключение она бросила всего одну, ставшую знаменитой, фразу: «Ну-ка, попробуйте, догоните!» В этот период Орели заставила маркиза продать своих скаковых лошадей, представив на этот счет соображения, которые она, несомненно, позаимствовала у критически мыслящего Клода Виньона, одного из ее завсегдатаев.