Беатриса - де Бальзак Оноре. Страница 68

— Это уж мое дело, — возразила герцогиня. — Когда впервые начинают вести интригу, ее ведут...

— Неискусно, весьма неискусно, — перебил аббат. — Во всем нужна опытность. Постарайтесь завербовать на вашу сторону какого-нибудь сомнительного человека, завзятого интригана и воспользуйтесь его услугами, не выдавая себя.

— Ах, господин аббат, если мы призываем на помощь силы ада, будут ли нам покровительствовать небеса?

— Вы не в исповедальне, — воскликнул аббат, — спасайте вашу дочь!

Добрая герцогиня, в восторге от своего духовного наставника, проводила его до дверей гостиной.

Итак, над головой г-на де Рошфида собиралась гроза, а он в это время вкушал самое полное счастье, какого только может пожелать себе парижанин: он состоял при г-же Шонтц на положении мужа, как если бы оставался с Беатрисой, и герцог де Гранлье совершенно справедливо заметил супруге, что крайне трудно и, пожалуй, даже невозможно нарушить столь приятное и блаженное существование. План герцогини обязывает нас вкратце описать жизнь, которую вел г-н де Рошфид с той поры, когда он волею Беатрисы превратился в брошенного мужа. Известно, что наши нравы и обычаи ставят мужчину и женщину в совершенно разное положение при равных обстоятельствах. Все, что оборачивается бедой для покинутой женщины, становится счастьем для покинутого мужчины. Этот разительный контраст должен, вероятно, подсказать женщине решение не разрушать свою семью и бороться за нее, подобно Сабине, пуская в ход любые средства, самые безобидные и самые безжалостные.

Несколько дней спустя после скандального бегства Беатрисы муж ее, Артур де Рошфид, оставшийся единственным наследником после смерти сестры, первой жены маркиза д'Ажуда-Пинто, не имевшей в браке детей, оказался законным владельцем, во-первых, особняка Рошфидов на улице Анжу-Сент-Оноре, затем двухсот тысяч франков ренты, оставшейся после отца. Это богатейшее наследство, прибавившееся к тому состоянию, которым владел сам Артур, вступая в брак, плюс состояние маркизы, приносило ежедневно по тысяче франков дохода. Для дворянина, наделенного характером, который известен нам со слов мадемуазель де Туш, такое состояние — уже счастье. В то время как Беатриса отдавала свое время любви и материнским заботам, Рошфид единолично распоряжался огромным состоянием, но не расходовал его, как не расходовал он и своего ума. Его добродушно-грубоватое тщеславие было удовлетворено, — во-первых, он считался красивым мужчиной и своей внешности обязан был кое-какими успехами у дам, что, впрочем, дало ему повод презирать женщин, во-вторых, он полагал, что в равной мере преуспевает и в силу умственных качеств. Ум у него был, что называется, зеркальный, он смело выдавал за свои — лучшие остроты, услышанные в обществе, в театре или вычитанные из юмористических листков, и действительно умел пересказать их по-своему; маркиз как бы сам насмехался над ними, как говорится, «шаржировал», пользуясь ими для суждений критического свойства; наконец, его чисто военная удаль (Артур служил некогда в королевской гвардии) очень мило оживляла его красноречие; в конце концов глупые женщины объявили его умным, а все остальные не смели спорить. Своей системой Артур пользовался во всех случаях жизни; природа наградила его приятным даром подражать, однако без всякого обезьяньего кривлянья; он передразнивал, сохраняя серьезность. Лишенный вкуса, он все-таки первым ухитрялся воспринять новую моду и первым отказывался от нее. Его обвиняли в том, что он слишком много времени тратит на туалеты и чуть ли не носит корсет; и тем не менее маркиз являл собой образец человека, который всем в достаточной мере приятен, ибо умеет уловить выдумки и глупости всего Парижа и так к месту повторять их, что они не стареют. Такие люди — подлинные гении посредственности. Несчастного мужа жалели, обвиняли Беатрису в том, что она бросила такого славного малого, и все насмешки обрушились на нее одну. Член всех клубов, участник всех затей, которые порождает атмосфера лжепатриотизма и раздутых политических страстей, Рошфид всегда оказывался на виду; сей честный, бойкий и крайне глупый дворянин, с которым, к несчастью, сходны сотни богачей, естественно, возжелал отличиться какой-нибудь модной манией. И, действительно, он прославился своим положением султана в серале четвероногих, которым единовластно управлял старый наездник-англичанин; эта слабость обходилась хозяину в четыре-пять тысяч франков ежемесячно. Его специальностью были бега, он всячески покровительствовал лошадиной породе, поддерживая значительными суммами издание журнала, посвященного коневодству; на деле же Артур слабо разбирался в лошадях и полагался во всем, начиная с уздечки и кончая подковами, на своего наездника. Теперь вам понятно, что у этого полухолостяка не было ничего по-настоящему своего, — ни своего ума, ни своих вкусов, ни своего положения, и даже смешные стороны были не его; да и богатство досталось ему от отца! Изведав неприятности супружеской жизни, он был так рад очутиться вновь на холостяцком положении, что не раз говорил приятелям: «Нет, видно, я в сорочке родился!» Особенно же Артур радовался тому, что не приходилось расходоваться на поддержание казовой стороны жизни, в противоположность людям семейным; после смерти старика де Рошфида сын ничего не изменил, ничего не улучшил в особняке, и дом приобрел нежилой вид, словно хозяин находится в длительной отлучке; маркиз проводил в нем мало времени, никогда не обедал, даже ночевал там редко. Объясним же это равнодушие.

После многочисленных любовных приключений, охладев к светским дамам, которые и впрямь скучны и к тому же окружают любовь чересчур высокой изгородью с торчащими во все стороны острыми колючками, Артур сошелся, как мы сейчас увидим, со знаменитой г-жой Шонтц — знаменитой, понятно, в том кругу, где подвизаются всякие Фанни Бопре, Сюзанны дю Валь-Нобль, Мариетты, Флорентины, Женни Кадин и т. д. Это мир, о котором один из наших рисовальщиков выразился весьма остроумно, указывая на дам и девиц, порхающих в вихре вальса на традиционном балу в Опере: «Как подумаешь, что все это ест, пьет и живет припеваючи [61], хорошее же, мнение можно себе составить о человеке»; этот столь опасный мир уже вторгся однажды в нашу историю нравов в лице наиболее типичных его представительниц — Флорины и знаменитой Малаги, изображенных в «Дочери Евы» и «Мнимой любовнице» [62], — но, желая изображать верно, историк обязан соразмерять разнообразие всех этих характеров с разнообразием развязок, которыми обычно заканчивается их необычное существование, а заканчивается оно нуждой в самых отвратительных ее проявлениях, преждевременной смертью или же довольством, счастливым браком, а иной раз и богатством.

Госпожа Шонтц, известная вначале под именем крошки Орели, — так ее звали, в отличие от другой Орели, ее соперницы, девицы не особенно великого ума, — принадлежала к наиболее высокому рангу тех дам, чья социальная полезность не вызывает ни малейшего сомнения ни у префекта департамента Сены, ни у тех, кто заинтересован в процветании города Парижа. Кстати сказать, «крысы» [63], которым приписывается уничтожение богатств, притом зачастую воображаемых, скорее могут соперничать с бобром. Не будь этих Аспазий из квартала Нотр-Дам-Де-Лорет, в Париже не строилось бы столько красивых зданий. Эти дамы — прирожденные новоселы — взбираются вслед за спекулянтами-домостроителями на монмартрские холмы, раскидывают, так сказать, палатки среди каменной пустыни новых улиц в европейских городах — Амстердаме, Милане, Стокгольме, Лондоне, Москве, когда в этой архитектурной пустыне еще гуляет ветер, шурша бесчисленными бумажками с роковой надписью: «Сдается внаем». Положение таких определяется тем положением, которое они занимают в этих призрачных кварталах: если дом стоит, скажем, неподалеку от улицы Прованс, значит, дама имеет ренту, денежные ее дела в порядке; но ежели она поселилась ближе к линии Внешних бульваров или в мрачных тупиках Батиньоля, значит, она сидит без гроша. Итак, когда г-н де Рошфид встретил г-жу Шонтц, она занимала третий этаж единственного дома на Берлинской улице, иными словами, обитала на границе, которая отделяет благоденствующий Париж от его пасынков. Как вы, должно быть, уже догадались, эта дама, она же девица, конечно, звалась и не Шонтц и но Орели. Она скрывала имя своего отца, старого солдата Империи (какой-нибудь апокрифический полковник неизменно украшает зарю этих странных жизней, — то в качестве отца, то в качестве соблазнителя). Г-жа Шонтц училась на казенный счет в институте Сен-Дени, откуда выпускали превосходно воспитанных девиц, но не предоставляли этим воспитанным девицам ни мужа, ни средств на выходе из института; этому «великолепному творению» императора недоставало только одного — самого императора! «Я не премину обеспечить дочерей моих легионеров», — ответил Наполеон одному из своих министров, который предвидел мрачное будущее. Наполеон сказал «не премину» и академикам, которым лучше уж не давали бы никакого жалованья, чем посылать им восемьдесят три франка в месяц, то есть содержание более нищенское, чем жалованье какого-нибудь конторского писца. Орели была самой настоящей дочерью бесстрашного полковника Шильтца, начальника отважных эльзасских партизан, которые чуть было не спасли императора во время его французской кампании. Сам полковник скончался в Меце, ограбленный, обворованный, разоренный дотла. В 1814 году Наполеон поместил в Сен-Дени малютку Жозефину Шильтц, которой минуло тогда всего девять лет. Круглая сирота, не имеющая ни крова, ни средств к существованию, Жозефина не была изгнана из института при втором возвращении Бурбонов. До 1827 года она числилась помощницей классной дамы; но тут ее терпение лопнуло, собственная красота вскружила ей голову. Достигнув совершеннолетия, Жозефина Шильтц, крестница императрицы, вступила на полный приключений путь куртизанок, последовав роковому примеру некоторых своих подруг; когда-то такие же нищие и бездомные, как и она сама, — теперь они не могли нахвалиться своим новым положением. Она смело заменила буквы «иль» в родительской фамилии — буквами «он» и отдала себя под покровительство святой Орели. Живая, остроумная, довольно образованная, она все же наделала больше промахов и ошибок, чем ее тупоголовые подруги, у которых все проказы имели под собой прочную основу корысти. Познакомившись с писателями бедными, но нечестными, умными, но погрязшими в долгах; попытав счастья с богачами, столь же глупыми, как и расчетливыми; отдав дань подлинной любви в ущерб выгоде, пройдя по всем жизненным тропинкам, где приобретается опыт, — Орели дошла до крайней нищеты и очутилась однажды на танцах у Валентино, предшественника Мюзара, где она плясала в платье, мантилье и шляпке, взятых напрокат; здесь-то она и привлекла внимание Артура, пришедшего посмотреть знаменитый галоп. Своими бойкими речами она свела с ума этого дворянина, который уж и сам не знал, в какую прихоть удариться, и вот после двухлетней разлуки с Беатрисой, ум которой столь часто унижал его мужское достоинство, маркиз «женился в тринадцатом округе» [64], на этой, так сказать, случайной Беатрисе, не вызвав в обществе ничьих нареканий.