Дом кошки, играющей в мяч - де Бальзак Оноре. Страница 14

— Ах!.. Я знала, что Теодор куда-то увез портрет, но что он здесь...

— Дорогая моя крошка, я попросила этот портрет только для того, чтобы убедиться, до какой глупости может дойти гениальный человек. Рано или поздно я бы возвратила его вам, хотя и не ожидала, что буду иметь удовольствие увидеть оригинал рядом с копией. Пока мы окончим беседу, я велю отнести портрет в вашу коляску. Если вы, вооружившись этим талисманом, не сумеете властвовать над своим мужем сто лет, то вы не настоящая женщина и заслужили свою участь.

Августина поцеловала руку сиятельной наставнице, а герцогиня крепко обняла ее и расцеловала с тем большей нежностью, что готова была на следующий день забыть о ней. Быть может, эта сцена навсегда бы уничтожила целомудренную чистоту женщины, менее добродетельной, чем Августина, ибо тайны, открытые герцогиней, могли быть в равной степени спасительными и пагубными, но коварная политика высших слоев общества столь же мало подходила ей, как и узкая практичность Жозефа Леба или мелочная мораль г-жи Гильом. В какое опасное положение мы попадаем из-за ложного шага, из-за малейших ошибок, допущенных в жизни! Августина в эту минуту была подобна альпийскому пастуху, застигнутому лавиной: если он колеблется или оборачивается на крики своих товарищей, то чаще всего гибнет. Во время таких больших потрясений сердце или разбивается, или становится железным.

Госпожа де Сомервье вернулась к себе в таком волнении, что трудно его описать. Разговор с герцогиней Карильяно натолкнул ее на множество противоречивых замыслов. Как овечка в басне, пока не было волка, она храбрилась, успокаивала себя и строила прекрасные планы действия, изобретала множество уловок кокетства, даже мысленно разговаривала с мужем, находя вдали от него дар подлинного красноречия, которое всегда свойственно женщинам; но, вспомнив пристальный и холодный взгляд Теодора, она сразу начинала дрожать. Когда она спросила, дома ли барин, голос ее оборвался. Узнав, что он не будет обедать дома, она испытала неизъяснимую радость. Для нее, словно для преступника, приговоренного к смертной казни и подавшего кассационную жалобу, отсрочка, как бы коротка она ни была, казалась целой жизнью. Она повесила портрет в своей комнате и, ожидая мужа, предалась всем томлениям надежды. Она предвидела, что эта попытка должна решить все ее будущее, и вздрагивала при малейшем шуме, даже от тиканья маятника, которое как будто увеличивало ее страхи, отмеряя их срок. Она старалась убить время тысячью уловок. Ей вздумалось одеться так, чтобы быть в точности похожей на прежнюю Августину, нарисованную на портрете. После этого, зная причудливый характер своего мужа, она велела как можно ярче осветить свою комнату, уверенная, что, вернувшись домой, Теодор из любопытства зайдет к ней. Пробило полночь, когда на крик кучера открылись ворота и застучали колеса по камням безмолвного двора.

— Что означает эта иллюминация? — весело спросил Теодор, входя в комнату жены.

Августина воспользовалась столь благоприятной минутой, бросилась мужу на шею и указала ему на портрет. Художник застыл, окаменел, и его взоры попеременно обращались то на Августину, то на уличающее полотно. Робкая супруга, помертвев от страха, пристально смотрела на изменчивое, грозное сейчас лицо своего мужа и видела, как выразительные морщины набегают на его лоб, подобно облакам; потом ей показалось, что кровь стынет в ее жилах, когда он стал допрашивать глухим голосом, впиваясь в нее мрачным, горящим взглядом:

— Откуда вы взяли эту картину?

— Герцогиня де Карильяно вернула ее мне.

— Вы ее попросили об этом?

— Я и не знала, что она у нее.

Нежность, чарующая мелодия голоса этого ангела смягчила бы и людоеда, но не могла тронуть художника, терзавшегося муками уязвленного тщеславия.

— Это достойно ее! — вскричал Сомервье громовым голосом. — Я отомщу, — говорил он, расхаживая по комнате большими шагами, — она умрет от стыда; я напишу ее без прикрас. Да, да! Я изображу ее в виде Мессалины [24], выходящей ночью из дворца Клавдия.

— Теодор! — прошептал замирающий голос.

— Я убью ее.

— Друг мой!

— Она любит этого фата, этого кавалерийского полковника, потому что он хорошо ездит верхом.

— Теодор!

— Оставь меня! — закричал художник, и голос его напоминал рычание.

Было бы недостойно описывать всю эту сцену; к концу ее опьянение гневом вызвало у художника такие слова и действия, которые всякая другая женщина, старше Августины, объяснила бы безумием.

На следующий день, в восемь часов утра, приехала г-жа Гильом и застала свою дочь бледной, с красными глазами, с неубранными волосами. Августина держала в руках носовой платок, промокший от слез, и пристально смотрела на разбросанные по полу клочья разодранного полотна и обломки большой позолоченной рамы, разбитой на куски. Августина, которую горе сделало почти бесчувственной, молча показала на эти обломки.

— Вот еще, подумаешь, большая потеря! — вскричала старая хозяйка «Кошки, играющей в мяч». — Портрет был похож, это правда, но я знаю на бульваре одного живописца, который делает превосходные портреты за пятьдесят экю.

— Ах, мама!..

— Бедная моя крошка, ты совершенно права, — ответила г-жа Гильом, не поняв взгляда, брошенного на нее дочерью. — Что делать, дитя мое, никто не будет любить тебя так нежно, как мать. Милая моя, я догадываюсь обо всем; расскажи мне о твоем горе, я утешу тебя. Я уже говорила тебе, что этот человек сумасшедший! Миленькие истории рассказала мне твоя горничная. Да ведь это — настоящее чудовище!

Августина приложила палец к побелевшим губам, как бы умоляя мать помолчать немного. В пережитую ужасную ночь несчастье пробудило в ней то терпеливое смирение матери и любящей женщины, которое превосходит человеческие силы и, быть может, открывает существование в женском сердце таких струн, в которых бог отказал мужчине.

Надпись, выбитая на памятнике в уголке Монмартрского кладбища, гласит, что г-жа Сомервье умерла двадцати семи лет. В простых словах этого надгробия какой-нибудь друг умершего робкого создания видит последнюю сцену драмы. Каждый год, в торжественный день поминовения усопших, проходя мимо этого недавнего памятника, он спрашивает себя: не нужны ли для мощных объятий гения женщины более сильные, чем Августина.

Смиренные и милые цветы, распустившиеся в долинах, быть может, умирают, говорит он себе, когда они пересажены слишком близко к небесам, туда, где зарождаются грозы, где солнце палит и сжигает.

Мафлие, октябрь 1829 г.