Лилия долины - де Бальзак Оноре. Страница 22

После моей небольшой ссоры с графом я водворился в Клошгурде еще прочнее и мог приходить туда в любое время, не возбуждая ни малейшего подозрения. Укротив свои порывы, я незаметно, словно плющ, обвившийся вокруг тростинки, заполонил прекрасную душу Анриетты, и передо мной открылся волшебный мир разделенных чувств. День ото дня наш духовный союз, основанный на полном доверии, становился теснее; мы относились друг к другу по-разному: графиня окружала меня ласковым покровительством, непорочной материнской любовью, моя же любовь, целомудренная в ее присутствии, становилась вдали от нее необузданной и жгучей, как поток расплавленного металла; я любил ее двойственной любовью; порой меня пронзали острые стрелы желания, порой же они летели к небу и терялись в бескрайних воздушных просторах. Если вы спросите меня, как мог я в мои лета предаваться обманчивым мечтам о платонической любви, несмотря на свою пылкую страсть, я отвечу вам, что я еще не был вполне мужчиной и к тому же не хотел мучить эту женщину, вечно опасавшуюся какого-нибудь несчастья с детьми, вечно ожидавшую гневной вспышки графа: ведь если она не была удручена болезнью Жака или Мадлены, удары ей наносил муж, а если он случайно оставлял ее в покое, она проводила ночи напролет у изголовья больного ребенка. Слишком горячее выражение чувств потрясало все ее существо, страсть оскорбляла ее, она жаждала чистой, возвышенной любви, нежной поддержки — словом, того, что сама давала другим. К тому же (надо ли говорить это такой истинной женщине, как вы?) положение, в котором я находился, доставляло мне минуты волшебной неги, божественной сладости и глубокого умиротворения, наступающего после безмолвно принесенных жертв. Ее чистота облагораживала меня, ее редкая самоотверженность внушала уважение, а искреннее, глубокое благочестие, подкрепляя все остальные добродетели, действовало на окружающих, как духовный елей, А затем я был молод! Еще так молод, что мог вложить все свои чувства в поцелуй, которым она изредка позволяла мне коснуться своей руки, но только тыльной стороны руки, а не ладони, ибо здесь, по-видимому, начиналась в ее представлении область чувственной любви. Никогда две души так горячо не ласкали друг друга, и никогда плоть не усмирялась так мужественно и так победоносно. С годами я понял яснее полноту своего былого счастья. В ту пору никакие заботы не отвлекали меня, никакие честолюбивые мечты не мешали бурному половодью чувства, захлестнувшему мою жизнь. Да, позднее мы любим в женщине женщину, тогда как в первом предмете нашей страсти мы любим все: ее дети дороги нам, как наши собственные, ее дом становится нашим домом, ее тревоги — нашими тревогами, ее горе трогает нас больше, чем наше несчастье; нам нравится ее платье и ее мебель; нас больше огорчает гибель ее урожая, чем весть о собственных убытках, и мы готовы бранить гостя, опрокинувшего «наши» безделушки на камине. Эта святая любовь побуждает нас жить жизнью другого человека, тогда как позднее, увы, мы требуем в дар чужую жизнь, ожидая, что женщина обогатит своей молодой страстью наши оскудевшие чувства. Вскоре я стал своим человеком в этом доме, где изведал впервые те бесчисленные услады, которые действуют на истерзанное сердце, как освежающая ванна на усталое тело, и сердце ширится от радости, проникающей в его самые потайные уголки. Вам трудно понять меня, вы женщина, а я говорю о счастье, которое вы даете, никогда не получая взамен равного блаженства. Только мужчине знакомо изысканное наслаждение, которое испытываешь в чужом доме, чувствуя себя любимцем хозяйки, средоточием ее тайной привязанности: собаки не лают, когда ты приходишь, слуги знают не хуже собак твои тайные права, дети, еще не умеющие лукавить, угадывают, что их доля любви никогда не уменьшится, а твое присутствие благотворно влияет на их путеводную звезду; и вот с присущей им чуткостью они то ластятся к тебе, то, любя, мучают тебя, словно маленькие тираны; они бывают удивительно понятливы и становятся твоими невинными сообщниками; они приближаются на цыпочках, улыбаются тебе и бесшумно уходят. Все стараются тебе угодить, все тебя любят и радуются твоему приходу.

Истинная страсть подобна прекрасному цветку, который особенно пленяет взор, когда он вырос на бесплодной почве. Но если я и получил чудесные преимущества, приобщившись к жизни этой семьи, где я нашел близких моему сердцу людей, то на мою долю выпали и новые обязанности. До сих пор г-н де Морсоф стеснялся в моем присутствии, я видел лишь некоторые его недостатки, но вскоре испытал в его обществе множество терзаний; я понял тогда, как благородна и милосердна была графиня, описывая мне свою ежедневную борьбу. Я узнал, как несносен характер графа, ибо стал свидетелем его постоянных скандалов из-за пустяков, его жалоб на воображаемые боли, его вечного недовольства, омрачавшего жизнь в Клошгурде, его потребности непрестанно проявлять свою деспотическую власть, которая жаждала все новых жертв. Когда мы гуляли по вечерам, он сам выбирал дорогу; но куда бы ни заводила нас прогулка, он всегда бывал не в духе и, возвратясь домой, сваливал вину на других; причиной того, что он устал, была жена, это она потащила его против воли туда, куда ему не хотелось идти; позабыв, что он сам повел нас гулять, граф жаловался, что г-жа де Морсоф руководит им во всем, даже в мелочах, что он не имеет ни собственной воли, ни мнения, что он попросту нуль у себя в доме. Если жена встречала его жестокие слова терпеливым молчанием, он раздражался, чувствуя, что власть его наталкивается на какую-то преграду, и спрашивал колко:

— Разве религия не предписывает женщине во всем угождать мужу? И дозволяет ли бог презирать отца своих детей?

В конце концов ему всегда удавалось затронуть чувствительную струну в сердце жены, и тогда он испытывал, казалось, особое удовлетворение, словно все же поставил на своем. Порой он замыкался в мрачном молчании, погружался в болезненное раздумье, нарочно пугая жену, которая спешила окружить его трогательными заботами. Подобно капризному ребенку, не помышляющему о беспокойстве матери, он позволял нежить себя, как Жака и Мадлену, к которым ревновал г-жу де Морсоф. Постепенно я открыл, что в серьезных вещах и в мелочах граф так же придирается к жене, детям и слугам, как и ко мне во время игры в триктрак. В тот день, когда передо мной предстали все горести, которые, подобно лианам, опутывали, душили жизнь этого семейства, связывали все хозяйство Клошгурда, тормозили его развитие и замедляли рост состояния, усложняя самые простые дела, я ужаснулся, чувствуя нечто вроде благоговейного трепета, и это сдержало мою страсть, поставив перед ней неодолимую преграду. Как я был слаб и ничтожен, боже мой! Слезы Анриетты, которые я выпил, как бы вознесли меня над землей, и я был счастлив, что могу разделить страдания любимой. Прежде я подчинялся деспотизму графа, как контрабандист, вынужденный платить штраф; отныне я стал добровольно сносить удары этого тирана, чтобы еще приблизиться к Анриетте. Она разгадала мое намерение, позволила занять место рядом с собой и вознаградила, приобщив к своим печалям; так некогда раскаявшийся вероотступник, жаждавший попасть в рай вместе со своими братьями во Христе, добивался милости умереть на арене цирка.

— Без вас я не вынесла бы этой жизни, — сказала мне Анриетта как-то вечером, когда г-н де Морсоф был, словно осенняя муха, злее, несноснее и ядовитее, чем обычно.

Граф пошел отдохнуть. Мы с Анриеттой провели часть вечера под нашими любимыми акациями; дети играли подле нас в лучах заходящего солнца. Мы обменивались редкими фразами, точнее восклицаниями, которые доказывали нашу духовную близость, служа отрадой в общих страданиях. Когда нам не хватало слов, молчание еще сладостнее баюкало наши души, и они нежно сливались в той сфере чувств, где нет места даже для поцелуя; подобные двум нимфам, они вкушали прелесть задумчивого покоя, безвольно отдавшись течению одних и тех же грез, погружались вместе в глубокие воды нежности, выходили оттуда освеженные и чувствовали себя более близкими, чем может пожелать самая требовательная любовь, хотя их и не связывали никакие земные узы. Мы опускались в бездонную пропасть и, возвращаясь обратно с пустыми руками, вопрошали друг друга взглядом: «Неужели среди бесконечной вереницы дней у нас не будет хотя бы одного дня, полностью нам принадлежащего?» Почему же, однако, ропщет наша плоть, когда сладострастие дарует нам этот дивный цветок, лишенный корней? Несмотря на волнующую поэзию заката, окрасившего каменную балюстраду террасы в красновато-желтые тона, такие мягкие и чистые, несмотря на чуткую тишину, нарушаемую лишь отдаленными криками детей, и на мир, царивший кругом, огонь желания пробежал по моим жилам, как предвестник всепоглощающего пожара. По истечении трех месяцев я уже не мог довольствоваться отведенной мне ролью и начал тихо гладить руку Анриетты, стараясь передать любимой кипевшую во мне неутоленную страсть. В одно мгновение Анриетта стала г-жой де Морсоф и отдернула руку. В моих глазах блеснули слезы, она заметила их и, нежно взглянув на меня, сама поднесла руку к моим губам.