Полковник Шабер - де Бальзак Оноре. Страница 16

— И носит же земля таких простаков! — воскликнул Дервиль. — А еще называюсь поверенным! Вот, будьте великодушным, отзывчивым филантропом и ученым правоведом в придачу, все равно вас обведут вокруг пальца. Эта история влетела мне в две тысячи франков!

Вскоре после получения этого письма он отправился в суд повидаться с адвокатом, который вел дела в исправительной полиции. По случайному стечению обстоятельств Дервиль вошел в шестую камеру как раз в тот момент, когда председатель приговорил за бродяжничество некоего Гиацинта, не помнящего родства, к двум месяцам тюрьмы с последующим переводом в дом призрения в Сен-Дени, что в практике исправительной полиции равносильно пожизненному заключению. Услышав имя Гиацинт, Дервиль взглянул на обвиняемого, сидевшего на скамье подсудимых, и узнал в нем своего лже-Шабера.

Старый солдат был невозмутим, немного рассеян; даже лохмотья, даже нищета, наложившая свой след на его лицо, не могли лишить его благородства и гордости. В его взгляде было стоическое спокойствие, что не могло бы укрыться от глаз судьи; но стоит только человеку попасть в руки правосудия, он становится существом подсудным, вопросом права, казусом, подобно тому, как в руках статистика он только цифра. Когда старого солдата увели в канцелярию, откуда его должны были отправить в тюрьму вместе с партией бродяг, дела которых разбирали в тот же день, Дервиль, воспользовавшись правом юриста, имеющего доступ во все помещения суда, прошел вслед за ним и несколько минут молча рассматривал Шабера, сидевшего посреди пестрой толпы нищих. В те времена камера при судейской канцелярии являла собой одно из тех зрелищ, которое, к великому сожалению, до сих пор не изучено еще ни законниками, ни филантропами, ни художниками, ни писателями.

Эта камера, как и все лаборатории крючкотворства, представляет собою темное, зловонное помещение; вдоль стен стоят побуревшие деревянные скамьи, отполированные засаленными отрепьями обездоленных, сходящихся отовсюду на это сборище общественных недугов, которого никому из них не избегнуть. Поэт сказал бы, что сам дневной свет стыдится озарить эту страшную яму, куда стекаются тысячи злосчастных судеб. Здесь в каждой щели притаилось преступление или преступный замысел, здесь в каждом уголке может встретиться вам человек, махнувший на все рукой, после первого своего проступка заклейменный судом и вступивший на путь, в конце которого его ждет гильотина или самоубийство. Того, кто влачится по парижским мостовым, рано или поздно прибьет к этим изжелта-серым стенам, и филантроп, если только он не праздный созерцатель, найдет здесь объяснение бесчисленных самоубийств, на которые горько сетуют лицемерные писатели, найдет не сделавши и шага для их предупреждения, и разгадает пролог драмы, обрывающейся в морге или на Гревской площади.

И вот полковник Шабер сидел в толпе этих людей с энергическими физиономиями, одетых в отвратительные ливреи нищеты. Оборванцы то замолкали, то переговаривались вполголоса, так как три жандарма расхаживали взад и вперед, с грохотом волоча по полу свои сабли.

— Вы меня узнаете? — спросил Дервиль, подходя к старому солдату.

— Да, сударь, — ответил Шабер, приподнимаясь ему навстречу.

— Если вы человек честный, — продолжал тихо Дервиль, — как вы могли не вернуть мне долг?

Старик покраснел до ушей, как девушка, заподозренная матерью в тайном свидании с возлюбленным.

— Как! — громко воскликнул он. — Разве госпожа Ферро вам не уплатила?

— Уплатила?.. — повторил Дервиль. — Она написала мне, что вы обманщик.

Полковник возвел глаза с выражением ужаса и мольбы, как бы призывая небеса в свидетели этой новой лжи.

— Сударь, — произнес он спокойно, с трудом сдерживая возмущение, — попросите жандармов провести меня в канцелярию, я напишу распоряжение, по которому вам, несомненно, будет уплачено.

Дервиль попросил начальника конвоя, и ему разрешили зайти вместе с его клиентом в канцелярию, где Гиацинт написал несколько слов графине Ферро.

— Отошлите ей это письмо, — сказал полковник, — и вам возместят все расходы и вернут затраченные на меня деньги. И верьте, сударь: если я не мог выразить вам благодарность за все ваши добрые услуги — она здесь, — сказал он, прижав руку к сердцу. — Да, она здесь, во всей своей полноте и силе. Но что может дать обездоленный? Только любовь, и ничего больше.

— Как же это вы не сумели выговорить себе хоть какую-нибудь сумму! — воскликнул Дервиль.

— Не говорите мне об этом, — отвечал старый воин. — Вы не можете себе вообразить, до чего я презираю эту показную жизнь, которой так дорожит большинство людей. Мною нежданно овладел новый недуг — отвращение к человечеству. Когда я вспоминаю, что Наполеон на острове святой Елены, — все претит мне в этом мире. Я не могу более быть солдатом, вот в чем моя беда. Наконец, — прибавил он с непередаваемо ребячливым жестом, — чувства украшают лучше, нежели богатые наряды, и я смело смотрю всем в глаза.

И полковник снова уселся на скамью.

Дервиль вышел. Возвратившись к себе в контору, он послал Годешаля, занимавшего теперь место старшего писца, к графине Ферро, и она немедленно же по получении письма распорядилась выплатить поверенному долг Шабера.

В 1840 году, в конце июня, Годешаль, ставший поверенным, преемником Дервиля, прибыл вместе с ним в Ри. Проезжая по шоссе, ведущему к Бисетру, они заметили старика, сидящего под вязом; такие старцы, сраженные судьбой и убеленные сединами, уже дослужившиеся до маршальского жезла нищеты, живут в Бисетре, подобно тому как бездомные женщины находят приют в Сальпетриере. Этот старик, один из двух тысяч призреваемых в приюте для престарелых, сидел на тумбе и, казалось, весь ушел в несложное занятие, знакомое всем инвалидам: он сушил на солнце свой носовой платок, перепачканный нюхательным табаком, — должно быть для того, чтобы не отдавать его в стирку. В его лице было что-то значительное. Одет он был в порыжелую куртку — мерзкую ливрею, которой богадельня снабжает каждого из своих питомцев.

— Посмотрите, Дервиль, — обратился Годешаль к своему спутнику. — Видите вы этого старика? Разве он не напоминает тех игрушечных деревянных уродцев, которых привозят из Германии? И подумать только, что это существо живет, что оно, быть может, даже счастливо!

Дервиль достал лорнет, взглянул на беднягу и с легким жестом изумления воскликнул:

— Да этот старик, дорогой мой, целая поэма, или, как говорят романтики, целая драма. Ведь вы помните графиню Ферро?

— Конечно. Весьма приятная и умная дама, только чересчур уж богомольная.

— Так вот, этот престарелый обитатель Бисетра — ее законнейший супруг, граф Шабер, бывший полковник; это она, конечно, запрятала его сюда. И если ему приходится жить не в собственном особняке, а в богадельне, то произошло это только потому, что он имел неосторожность напомнить очаровательной графине, что он сторговал ее на улице, как нанимают фиакр. Никогда не забуду, как она тогда на него взглянула. Настоящая тигрица!

Это вступление возбудило интерес Годешаля, и Дервиль рассказал ему всю вышеизложенную историю. Два дня спустя, в понедельник утром, друзья на обратном пути опять проезжали мимо Бисетра, и Дервиль предложил Годешалю навестить полковника Шабера.

На полдороге друзья увидели сидевшего на стволе срубленной ивы старика, который палкой чертил на песке узоры. Приглядевшись к нему внимательнее, они заметили, что он уже успел позавтракать, и, конечно, не в своей богадельне.

— Добрый день, полковник Шабер, — обратился к нему Дервиль.

— Не Шабер! Не Шабер! Меня зовут Гиацинт. Я теперь не человек, а номер сто шестьдесят четыре, седьмая палата, — тревожно прибавил он, глядя на Дервиля пугливо, как глядят только дети и старики. — Вы пришли посмотреть на приговоренного к смерти? — произнес он, помолчав немного. — Он не женат! Он счастлив!

— Бедняга, — сказал Годешаль. — Может быть, вам нужны деньги? Хоть табаку себе купите.

С простодушной жадностью парижского уличного мальчишки полковник протянул руку по очереди обоим друзьям, которые дали ему двадцать франков; он поблагодарил их бессмысленным взглядом и прибавил: