Сочинения - де Бальзак Оноре. Страница 168

– Так, так, – пробормотал Минар.

– О, у него весьма скромные мечты, он хотел бы сделаться членом муниципального совета. Мне известно, что Фельон, понимая, сколь важна подобная услуга, предполагает выдвинуть кандидатуру нашего славного хозяина. А посему не сочтете ли вы полезным в ваших собственных видах опередить его в этом? Избрание Тюилье будет для вас весьма полезным и приятным, он отлично справится с обязанностями генерального советника, в муниципалитете встречаются люди еще более недалекие, чем он… К тому же, понимая, что он обязан своим избранием вам, Тюилье, конечно же, на все станет смотреть вашими глазами, тем более, что он считает вас одним из столпов нашего города…

– Любезный друг, я вам весьма благодарен, – отвечал Минар. – Вы оказываете мне услугу, за которую я бесконечно признателен, и она доказывает…

– Что я не выношу этих Фельонов, – быстро подхватил ла Перад, заметив нерешительность мэра, который боялся закончить свою мысль из опасения, как бы она не показалась адвокату обидной. – Терпеть не могу людей, кичащихся своей необыкновенной честностью и склонных превращать возвышенные чувства в звонкую монету.

– Вы, как видно, их до конца раскусили, – заметил Минар, – ведь это ужасные лицемеры! Вся жизнь Фельона за последние десять лет подчинена одному желанию – получить красную ленточку, – прибавил мэр, показывая на свою петлицу.

– Берегитесь! – воскликнул адвокат. – Его сын любит Селесту, он старается проникнуть в цитадель.

– Ну что ж, зато у моего сына двенадцать тысяч годового дохода…

– О, мадемуазель Бригитта на днях заявила, что у жениха Селесты должен быть, по крайней мере, такой доход, – сказал адвокат, сделав неуловимое движение плечами. – Кроме того, сообщу вам по секрету, не пройдет нескольких месяцев, и вы узнаете, что Тюилье владеет недвижимостью, приносящей сорок тысяч франков дохода.

– Ах, черт побери, я это подозревал, – вырвалось у мэра, – ну что ж, он будет членом генерального совета.

– Я прошу вас лишь об одном: ничего не говорите ему обо мне, – сказал адвокат бедняков и, быстро отойдя от мэра, направился навстречу г-же Фельон. – Ну как, удалось вам добиться успеха, прелестная дама?

– Я ждала до четырех часов, но этот достойный и прекрасный человек не дал мне даже закончить свою речь: он слишком занят и не может принять подобный пост, так что господин Фельон уже прочел принесенное мною письмо, в котором доктор Бьяншон благодарит его за любезность, но сообщает, что он, со своей стороны, рекомендует кандидатуру господина Тюилье. Он, мол, употребит свое влияние в его пользу и просит моего мужа поступить так же.

– Что же сказал ваш несравненный супруг?

– Он сказал: «Я выполнил свой долг, я не поступился своими убеждениями, а теперь я – целиком за Тюилье».

– Стало быть, все устроилось, – сказал ла Перад. – Забудьте о моем визите, считайте, что эта ценная мысль пришла в голову вам самой.

Затем, приняв самый почтительный вид, он направился к г-же Кольвиль.

– Сударыня, соблаговолите привести сюда нашего славного папашу Кольвиля, – сказал он, – речь идет об одном сюрпризе для Тюилье, и его надо сохранить в тайне.

Пока ла Перад артистически беседовал с Кольвилем, поражая его воображение целым каскадом блестящих шуток, относящихся к кандидатуре Тюилье, и убеждая Кольвиля поддержать эту кандидатуру, хотя бы из семейных соображений, Флавия в каком-то оцепенении сидела в гостиной, слушая нижеследующий разговор, от которого у нее звенело в ушах.

– Хотелось бы мне знать, о чем там беседуют господа Кольвиль и ла Перад и почему они так смеются? – простодушно спросила г-жа Тюилье, глядя в окно.

– Болтают глупости, как это всегда делают мужчины, когда поблизости нет дам, – отрезала мадемуазель Тюилье, подобно всем старым девам не упускавшая случая сказать какую-нибудь колкость по адресу мужчин.

– Господин де ла Перад на это не способен, – с важностью произнес Фельон, – он один из самых добродетельных молодых людей, которых я встречал. Все знают, какого я мнения о Феликсе, так вот, я считаю, что господин Теодоз не уступает ему, больше того, я хотел бы, чтобы мой сын был столь же благочестив, как он!

– Да, он действительно человек достойный и многого добьется в жизни, – подал голос Минар. – Со своей стороны, я окажу ему всякую поддержку, я бы даже сказал, покровительство, если бы не опасался, что это слово может его обидеть…

– Он тратит больше денег на лампадное масло, чем на хлеб, уж это я доподлинно знаю, – вставил Дюток.

– Его матушка, если она, по счастью, еще жива, может гордиться таким сыном, – наставительно заметила г-жа Фельон.

– Для нас он сущее сокровище, – подхватил Тюилье. – И какой при этом скромник! Он так мало себя ценит.

– Я одно могу сказать, – продолжал Дюток, – ни один молодой человек не мог бы вести себя с бoльшим достоинством, испытывая жестокую нужду. Теперь он восторжествовал над нею, но ему пришлось немало пострадать, это сразу заметно.

– Бедный юноша! – воскликнула Зели. – О, как меня огорчают такие вещи!..

– Я бы с чистым сердцем доверил ему самую сокровенную тайну и даже собственное состояние, – проговорил Тюилье. – А в наше время это самый большой комплимент, какой только можно сделать человеку.

– Да это Кольвиль его смешит! – вскричал Дюток.

В эту минуту Кольвиль и ла Перад возвратились из сада с таким видом, словно они были закадычными друзьями.

– Господа, суп и король не привыкли ждать, – провозгласила Бригитта, – предложите руки дамам!..

Пять минут спустя Бригитта уже наслаждалась результатом своей шутки, которая родилась в привратницкой ее отца: за столом восседали все главные участники нашего повествования, за исключением одного только ужасного Серизе. Портрет старой мастерицы, долгие годы изготовлявшей мешки для денег, был бы неполным, если бы мы опустили описание одного из ее званых обедов. К тому же буржуазная кухня 1840 года – немаловажная подробность в истории нравов, и умелые хозяйки почерпнут, пожалуй, полезные уроки из этих страниц. Женщина, возившаяся целых двадцать лет с мешками для денег, естественно, прониклась желанием обладать несколькими такими мешками, разумеется, набитыми луидорами. Вместе с тем Бригитта соединяла в себе бережливость, которой она была обязана своим состоянием, со способностью не останавливаться перед необходимыми тратами. Вот почему та относительная щедрость, которую она проявляла, когда речь шла о ее брате или о Селесте, была, как небо от земли, далека от скупости. Она даже часто говорила, что завидует скупцам. На последнем обеде она рассказала, что после душевной борьбы и внутренних мук, продолжавшихся целых десять минут, она в конце концов подала десять франков бедной работнице из их квартала, голодавшей, как ей было доподлинно известно, два дня.

– Человеческая натура, – простодушно призналась старая дева, – одержала во мне верх над рассудком.

Пресловутый суп на деле оказался довольно жидким бульоном: даже в дни званых обедов кухарка получала строгое предписание не варить крепкого бульона; ведь семья должна была питаться говядиной в понедельник и во вторник, и чем меньше мясо вываривалось, тем больше питательных соков оно сохраняло.

Недоваренную говядину уносили на кухню в ту самую минуту, когда Тюилье погружал в нее нож; при этом Бригитта неизменно говорила:

– По-моему, мясо немного жестковато, оставь его, Тюилье, говядину никто есть не станет, у нас еще много кушаний впереди.

И в самом деле, бульон был подкреплен четырьмя блюдами, стоявшими на старых спиртовках, с которых облупилось серебро; на обеде, устроенном в честь будущего избрания Тюилье, в них помещались две утки с маслинами, большой круглый пирог с кнелями и угорь по-татарски, а также шпигованная телятина с цикорием. На вторую перемену был подан великолепнейший гусь с каштанами и салат, обложенный кружочками красной свеклы; тут же были принесены горшочки с кремом и посыпанная сахаром репа, которая словно подмигивала запеканке из макарон. Этот обед, походивший на обед привратника, справляющего свадьбу или именины, стоил не больше двадцати франков, к тому же его остатками кормился весь дом в продолжение двух дней. И все-таки Бригитта ворчала: