Стрелы судьбы (СИ) - "Ниамару". Страница 7

— Эх, спасибо тебе, друг! — Иван подошел и растроганно обнял товарища, — Но я не могу отца бросить. Долг свой сыновний предать. Он ведь как лучше хотел.

— А ее прогнать нельзя? Давай, я ее обратно в болото выставлю? — спросил Корвень, хмурясь, и утешающе похлопал друга по спине.

— Да, она ж тоже не виновата. Не она с этими стрелами кашу заварила. Ей теперь на болоте тоже жизни не будет, если вернется.

— Ты ж сказал, что она ведьма. А теперь жалеешь, как девочку беспомощную!

— Ну, колдовать она умеет, но ничего плохого не делает. Сирота она, и друзей у нее нет. Она умная, спокойная. И глаза у нее печальные такие.

— Глаза? В лягушачьих глазах печаль различаешь? — недоверчиво переспросил Корвень.

— Да, нет. Глаза у нее человеческие, только синие как… как камни драгоценные, как кобальт. А так красивые.

— Странная у тебя кикимора. Сколько нечисти болотной ни встречал, глаз красивых у них не видал. Да и колдовать они не умеют — так ерунду всякую, глаза там отвести, запутать, да и то, если на растяпу нарвутся. И глупые как пробки. Синие, говоришь? Как кобальт? — взгляд у Корвеня потемнел, — Интересно было бы на нее посмотреть.

— Посмотришь еще! — отмахнулся Иван, — Давай лучше о себе расскажи. Где побывал, что повидал? Отвлеки меня — ты рассказчик хороший.

Они болтали до позднего вечера, а Корвень, несмотря на зажигательную улыбку, которая редко сходила с его подвижных губ, часто украдкой хмурился.

— Ладно, Ваня. Спать уже пора, — сказал он, наконец, — Да мне бы помыться. И побреюсь, пожалуй, все-таки свадьба твоя.

— Давай. Комнаты тебе готовы уже, и вода уж небось нагрелась.

— Не унывай, Вань. Женитьба что? Ритуал! Тебя ж никто не заставляет быть ей верным! Красивых девчонок на свете полным полно, — Корвень подмигнул ему.

— Да уж не сомневаюсь, что ты в этом знаток! Дождусь ли я, что хоть одна из них поймает твое сердце?

— Боюсь, что ждать придется долго. Я слишком щедрый. Как я могу лишить счастья всех остальных? — на его губах заиграла лукавая улыбка, но в глубине глаз мелькнуло странное выражение.

'Хм. А может такая все же появилась? — подумал Иван, — Но что-то здесь не так. Неужели Корвеня угораздило найти такую, которая перед ним устояла? Корвень и безответная любовь — мне всегда казалось, что это несовместимые вещи. Хотя он не выглядит несчастным. Нет, тут что-то другое. Ох, не понимаю я ничего в любовных делах! И у самого-то у меня — кикимора'.

Царевич налил себе еще, но без Корвеня выпивка не шла. Он махнул рукой, отставил недопитую чарку и завалился спать.

***

Просыпаться ему не хотелось. Но пришлось. Свадебные приготовления были в полном разгаре. Царевич осознал, что спал в знакомых с отрочества комнатах в последний раз. Сегодня вечером его с новоявленной женой переселят в отдельный терем. Три их штуки — теремов, конечно же, а не жен — уж давно дожидались своего часа вокруг основного дворца. Иван с тоской поглядывал в окно, пока его одевали для свадебной церемонии. Дверь тихонько отворилась, и в комнату неслышной походкой зашел Корвень:

— Здорово, дружище! Счас, смотрю, принарядят тебя как павлина!

— Привет! — отозвался Иван, с некоторой завистью поглядывая на друга. Корвень оделся очень просто, но смотрелось это сногсшибательно. Его стройную, но крепкую фигуру выгодно подчеркивали белые брюки с плетеным ремнем и черная рубашка — без всяких кружев, но из очень дорогой тонкой ткани. Пара верхних тесемок были небрежно развязаны, пока не началась официальная часть. На смуглой груди виднелась цепочка из темного серебра. Ради столь знаменательного события Корвень сбрил свою любимую щетину, а волосы завязал не кожаной тесемкой, как обычно, а черной шелковой лентой.

Царевича наряжали в расшитый золотом голубой кафтан и прочую яркую ерунду. Но сафьяновым сапогам с щеголевато задранными носами, он бы с удовольствием предпочел охотничьи сапожки Корвеня на мягкой подошве, позволявшей ходить совершенно бесшумно.

Корвень уже добыл себе бокал вина, и вальяжно привалившись к дверному косяку, потягивал его маленькими глотками, с улыбкой наблюдая за другом. Он уже пообщался с Веленой и ничего непоправимого в этой женитьбе не видел. Лишь с легкой тревогой чувствовал, что на этот раз ему придется задержаться. Друг нуждался в его советах и поддержке.

Час обряда неминуемо наступил. Три пары встали полукругом возле жреца. Их осыпали цветами, возложили на головы венки, и перед ликами предков они поклялись друг другу в вечной верности. В троекратном хоре молодых и радостных голосов жрец предпочел не заметить неохотное бурчание Ивана. Ну а потом, как водится, за пиршественный стол. Гулять собирались три дня. Первый день — обрядовый, молодых спать пораньше отправляли. Второй день в традициях большой народной пьянки, ну а на третий красивый пир с плясками для иноземных гостей — бал, что у них называется.

Сегодня напиться до бесчувствия Ивану-таки не дали, но пьян он все-таки был изрядно, когда их отвели в терем.

— Так, ясно, кровать одна! Значит, я сплю на полу, — констатировал царевич, скидывая сапоги.

— Да ладно тебе! Кровать большая, можем и не встретиться, — хмыкнула Велена, — Не валяй дурака, ложись спать нормально. Тебе еще два дня пировать.

— Кому пировать, а кому судьбину свою распроклятую заливать. Не-е, я с тобой в одну постель не лягу.

— Ты меня боишься что ли? И не стыдно? — устало сказала Велена и зевнула, — Да мне что, хоть во дворе спи. Мы люди не гордые, у нас теперь свой терем есть. Нам это после болота хоромы сказочные.

И она, быстро поскидывав яркий сарафан да всякие платки и юбки, осталась в длинной сорочке и завалилась на кровать. Поуютнее устроившись и обняв подушку, кикимора с удовольствием приготовилась заснуть. Царевич стоял посреди комнаты и отчаянно чувствовал себя идиотом, притом очень несчастным и усталым.

— А ну и хрен с тобой! — махнул он рукой, разделся до исподнего белья и тоже рухнул в постель, но подальше от кикиморы.

— Спокойной ночи, муженек, — сонно усмехнулась Велена.

— Отвянь! — огрызнулся Иван.

***

Темное сонное забытье, хмельное, туманное-дурманное. И чье-то легкое дыхание рядом и чьи-то нежные тонкие пальчики убирают волосы с лица, стягивают ткань — такое грубое, неуместное препятствие для них. Глаза синие-синие, не бывает таких в жизни. Васильки — нет васильки теплые, земные. А это волшебство с холодными искорками, как в глубине драгоценного камня. Но губы теплые, а кожа под ними становится горячей. Лицо слишком красивое, чтобы быть правдой. Мрамор. Нет — хрусталь в серебряной дымке. Серебро, накрывает сказочным водопадом, окуная в экзотический аромат. Руки скользят туда, куда нельзя, разливая запретную нежность. Тело тонкое гибкое, совершенство, пойманное в полуреальные границы плоти, принадлежащей фее. Фее любви. Оно танцует и увлекает в дали, где еще не бывал, только стыдливо заглядывал. Нет не дали — вершины. Небеса, к которым взлетаешь на мучительно-сладких крыльях, а потом срываешься вниз под мелодичный хрустальный колокольчик — ее вздох или смех…

Иван открыл глаза и снова закрыл их, пытаясь удержать обрывки какого-то чудесного сна. Но они быстро растаяли. Он сел — кикиморы в постели, к счастью, не было. На сундуке рядом с кроватью стоял кувшин с квасом — какая-то сердобольная душа позаботилась. Иван с наслаждением приложился к квасу. Голова гудела, но не сильно. В дверь постучали.

— Кто там? — спросил царевич.

— Это я, — раздался из-за двери знакомый, чуть с хрипотцой голос Корвеня.

— Заходи, друг. Нашел, куда стучаться!

— Ну, все-таки терем молодых, — отозвался тот.

— Да какие там… — Иван с досадой махнул рукой, — Ты-то, небось, всю ночь за какой-нибудь красоткой ухлестывал?!

— Ох, не суди, коль не знаешь, — загадочно усмехнулся Корвень.

— Неужель, зазноба какая у тебя появилась, а? Ну-ка выкладывай! Хоть ты меня порадуй, что у тебя все как у людей.