Черный город (с илл.) - Акунин Борис. Страница 30

— Спроси, как тэбиб собирается его лечить? — перебил Фандорин. — И главное: надежда есть?

Продолжая обрабатывать раны, тэбиб певуче что-то сказал. Вид у него был довольный, даже блаженный. «Значит, всё не так плохо», — подумал Эраст Петрович.

— Муаллим говорит: наверно помрет, но это как Аллах решит. Может, и не помрет. Много спать надо. Если всё время спать — может, живой будет. Если не спать, если, как это, один бок, другой бок…

— Ворочаться.

— Да. Кричать будет. Это плохо. Помрет.

Лекарь достал из сумки какой-то жгут. Чиркнул спичкой, поджег. Желто-бурый кончик затлел, задымился.

— Вот это под нос надо. Тогда все время спит, — перевел Гасым.

Фандорин нагнулся, понюхал. Что-то на основе опиума.

— Не опасно?

— Он говорит: дурак всё опасно, даже вода пить, если мера не знает.

Тут тэбиб встал, приподнял Масе одно веко, другое. Зачем-то плюнул раненому в середину лба, растер пальцем.

— З-зачем это?

— Колдует немножко.

На этом лечение закончилось. Старичок снова посмотрел на Эраста Петровича. С хихиканьем сказал что-то Гасыму, тот тоже засмеялся — вежливо, прикрыв усищи ладонью.

— Муаллим спрашивает: почему Агбаш грязный такой. Говорит: надо баня ходить. Правильно говорит. Утром баня пойдем.

— Что такое «Агбаш»?

— Белый Голова. Хорошо назвал. Я тебя тоже так звать буду.

Остаток ночи Фандорин провел у изголовья раненого. Время от времени задремывал, но сразу вскидывался — следил, чтобы не погас снотворный жгут. Листок вощеной бумаги, на котором курился дурманный фитилек, лежал у Масы прямо на груди, ниже подбородка, но отчасти дым, вероятно, проникал и в легкие Эраста Петровича, потому что всё время снились сны — короткие, но неестественно яркие.

То, впрочем, не были опиумные видения (что это такое, Фандорин хорошо знал — в свое время познакомился, чуть не заплатив за это жизнью). Ничего фантазийного, только картинки из прошлого. Некоторые из дальних закоулков памяти, о чем много лет не думалось, не вспоминалось.

…Юный, восемнадцатилетний Маса, сопя, вцепился в запястье. Выкручивает руку, ей больно. В руке зажат револьвер. Маса повторяет: «Икэмасэн! Икэмасэн!», что значит «Нельзя! Нельзя!». Себя Фандорин не видит, но чувствует, как что-то рвется в груди, глаза слепнут от слез. Минута отчаяния, попытка застрелиться. Семьдесят восьмой год. Иокогама.

…Масе тридцать. Теперь разбито сердце у него. Он плачет. Маса расстался с женщиной, которую полюбил — в первый и последний раз. Эраст Петрович слышит свой взволнованный голос, с сильным заиканием: «Идиот! З-зачем? Она тебя тоже любит! Ж-женись!» Маса всхлипывает, размазывает слезы по круглым щекам. По японским понятиям мужчине из-за разбитого сердца плакать не стыдно. «Верность не делится надвое», — отвечает Маса и плачет еще горше.

…Масе пятьдесят. Он сидит перед зеркалом, сбривает с макушки волосы острым кинжалом. Лицо торжественное, глаза полуприкрыты. «Буддийский м-монах из тебя все равно не получится», — насмешливо говорит Эраст Петрович. Он грызет яблоко, во рту свежий, кислый вкус антоновки. Точным, изящным движением Маса стряхивает с клинка пену. «Из человека получается то, что человек хочет получить».

И так далее, и так далее. Каждый сон был про Масу. И всякий раз обрывался одинаково. Эраст Петрович вскидывался от ужаса: умер! Нагибался проверить, дышит ли. Проверял тлеющий огонек. Снова проваливался.

Последний сон, уже при свете утреннего солнца был такой.

…Кисточка пытается вывести на рисовой бумаге иероглиф «одиночество». Это упражнение для концентрации. Идеально написанный иероглиф, значение которого безупречно соответствует моменту, выводит сознание на уровень совершенства, и тогда мысль обретает остроту меча — задача, казавшаяся неразрешимой, раскрывается сама собой. Это многократно проверено. Но идеальный иероглиф получается не всегда. Сейчас — никак. Эраст Петрович пробует снова и снова, по бумаге разлетаются брызги. Тогда поверх плеча протягивается короткопалая рука, отбирает кисточку и быстро, размашисто рисует когтистый знак: «Одиночество».

Восхититься совершенством почерка Фандорин не успел, потому что рука отшвырнула кисточку и стала трясти его за плечо.

— Агбаш! Надо хаммам идти, пока улицы люди мало! Днем такой грязный, драный — совсем нельзя. Мыться идем!

— А Маса? — спросил Эраст Петрович, поднимаясь и протирая глаза. — Его нельзя оставлять одного.

— Человек сидеть будет.

— К-какой человек?

Гасым, обернувшись к двери, крикнул. На пороге возникли двое мужчин, молодой и старый. Бедно одетые, худые, они застыли в поклоне.

— Эти сидеть будут.

— А кто они?

— Не знаю. Не говорили еще. Всегда с утра люди сидят. Ждут, когда спрошу, зачем пришли. Кара-Гасым много люди помогает.

Гочи строго сказал что-то, показывая на Масу.

— Баш устя, ага, — хором ответили просители.

— Всё сделают, — перевел Гасым. — Как мама смотреть будут. Если что — в хаммам прибегут. Э, не бойся. Они знают: кто мне хорошо делает, тот я хорошо делаю. А кто мне плохо делает, тот плохо будет.

Идти по улице в жутком рванье, с торчащими из-под халата голыми лодыжками, в растрескавшихся от нефти лаковых штиблетах, с жесткими, как проволока, грязными сединами для Эраста Петровича, вечного щеголя, оказалось нешуточным испытанием. Людей на улице было еще немного, а Гасым старался выбирать закоулки, и все же Фандорин ежился, ловя на себе презрительные или жалеющие взгляды прохожих.

В баню его пускать не хотели. Даже когда грозный Кара-Гасым показал привратнику кулачище, тот все равно замотал головой, бормоча: «Баджармарам, хеч джюр баджармарам!» Тогда гочи разжал кулак, на ладони лежал серебряный рубль.

Служитель цапнул монету и, озираясь, быстро помахал: живо, живо!

Скоро они уже были в отдельной мыльне: небольшой комнатке, сплошь выложенной изразцовыми плитками. Снизу из решеток поднимались клубы раскаленного влажного пара.

— Это помойка кидай! — сказал Гасым про фандоринские лохмотья. — Штиблет тоже кидай.

— А в чем же я п-пойду?

— Ты теперь будешь не русский, а дагестан. Вот. — Гочи достал из узла бешмет, папаху, мягкие сапоги, еще какую-то одежду. — В Баку дагестан много. Легко прятаться. По-нашему они не говорят. У дагестан каждый аул свой язык. Никто дагестан не понимает. Сам дагестан другой дагестан не понимает.

Неплохая маскировка, подумал Эраст Петрович, с удовольствием сбрасывая лохмотья.

— Голова седой, тело молодой, — сказал Гасым, обстоятельно разглядывая голого Фандорина. — Крепкий тело. Как кяндирбаз, кто на базар по веревка ходит.

— По веревке я тоже немного умею, — скромно признался Эраст Петрович, польщенный комплиментом.

Гасым посмотрел ниже.

— Э, стыд какой! Никогда такой не видал! Возьми полотенце, закрой скорей! Увидит банщик — выгонит.

Это он про обрезание, точнее про его отсутствие, догадался Фандорин и последовал умному совету — повязал вокруг бедер полотенце.

Что до Гасыма, тот в природном виде напоминал медведя: огромный, заросший бурой шерстью, с круглым брюхом и толстенными ляжками.