Весна - Бруштейн Александра Яковлевна. Страница 10

И все же был момент, когда судьи заколебались, не вполне веря, сомневаясь… Тогда, с ведома военного министра генерала Мерсье, Пати де Клям тайно от всех, в том числе от Дрейфуса и его защитника, передал в комнату, где совещались судьи, некий «секретный документ», записку германского посла, где он писал кому-то в Германию:

Эта каналья Д. становится слишком требовательным.

Что и говорить, этот «секретный документ» был убедителен…

Увы, это была фальшивка, грубо сработанная все тем же неутомимым полковником Анри. К сожалению, это обнаружилось лишь несколько лет спустя. И судьи, решавшие судьбу Дрейфуса в 1894 году, об этом не знали. «Секретный документ» произвел на них впечатление — он рассеял их колебания. Суд признал Дрейфуса виновным в государственной измене и приговорил его к пожизненной ссылке на Чертов Остров (в архипелаге островов Спасения).

Потрясенный приговором, защитник Дрейфуса мэтр Деманж сказал: «Осуждение Дрейфуса — величайшее преступление нашего века!» Так думали лучшие люди во всем мире.

Дрейфус не ожидал осуждения. Он верил в суд своей родины: судьи разберутся, судьи поймут. Уезжая утром из тюрьмы в суд, Дрейфус сказал Форцинетти: «Сегодня — приговор. Вечером я уже буду дома!» Но вечером, после приговора, его снова привезли в тюрьму.

Через несколько дней, 5 января 1895 года, состоялось публичное разжалование Дрейфуса — на площади, перед войсками, общественными деятелями, писателями, журналистами и огромной толпой парижан.

Под гром барабанов и рокот труб четыре канонира с шашками наголо вывели Дрейфуса на площадь. В парадном мундире, при шпаге, смертельно бледный, Дрейфус шел твердо, держался прямо, высоко вскинув голову.

Среди мертвой тишины генерал Даррас сказал:

— Альфред Дрейфус, вы недостойны носить оружие! Именем французского народа вы разжалованы!

На это Дрейфус, обращаясь к войскам, крикнул голосом твердым и ясным:

— Солдаты, клянусь вам — я невиновен! Да здравствует Франция! Да здравствует армия!..

В этот горчайший час своей жизни Дрейфус, ошельмованный, отверженный, обращался не к своим палачам, не к начальникамгенералам, не к сослуживцам-офицерам. Это был, может быть, даже не вполне осознанный призыв — к народу, к тем простым солдатским сердцам, которые так любил капитан — теперь уже бывший капитан! — Дрейфус…

С кепи Дрейфуса, с его доломана сорвали офицерские нашивки. Бросили на землю и куски переломленной над его головой шпаги. В изорванной одежде, как нищий в рубище, Дрейфус стоял все так же прямо и кричал:

— Солдаты! Жизнью моих детей клянусь — я невиновен! Да здравствует армия! Да здравствует Франция!

Дрейфуса провели перед войсками и толпой. Призрак в лохмотьях шел твердо и все кричал о своей невиновности.

Были, конечно, в толпе люди, не верившие в то, что Дрейфус — шпион. Были и такие, которые усомнились в этом, видя его поведение при разжаловании. Но большинство составляли праздные зеваки, любопытные, сбежавшиеся поглазеть на редкое зрелище. Они были отравлены продажными газетами, они кричали: «Смерть изменнику!», «Бросьте его в Сену!»

Дрейфуса втолкнули в тюремную карету и увезли. С моста Альма он увидел окна своей квартиры. Там была его жена — она мужественно несла их общее несчастье. Там играли его маленькие дети — они еще ничего не знали.

Через день-два Дрейфуса увезли с эшелоном каторжников в тюрьму крепости Ля Рошель.

Там ему дали свидание с женой, приехавшей из Парижа. Но ее не предупредили, что надо иметь особое «разрешение на прикосновение», — ей не позволили ни обнять мужа, ни даже пожать ему руку.

— Свяжите мне руки за спиной! — молила она. — Но дайте хоть подойти к мужу, хоть прислониться к его плечу!

Ей отказали. Не разрешили и последовать за мужем в ссылку, на что она имела право по закону.

Ни Дрейфус, ни его жена не знали, что это свидание последнее. В ту же ночь пароход «Билль Сен-Назер» увез Дрейфуса в другое полушарие — на Чертов Остров. Навсегда…

Александр Степанович умолкает. Он говорил без передышки уже часа полтора. Он устал. Пора сделать перерыв.

Я словно от сна проснулась. Гляжу на всех — и почему-то вижу сперва только одни глаза.

Александр Степанович снял свои темные очки. Его глаза, больные, воспаленные, в красных прожилках — без ресниц, беззащитные и голые, как цыплята, ощипанные живьем. Но сейчас в них еще не растаяли волнение и гнев, зажегшиеся от его собственного доклада.

У некоторых из дам, как в театре, на глазах слезы. Они смахивают их платочками.

Всегда веселые глаза Матвея — «чудно-чудно-чудно»! — полны гнева. Он смотрит на Александра Степановича не отрываясь.

И то же выражение ненависти, готовности ринуться в бой освещает и лицо слепой Веры Матвеевны.

— Я бы этого Эстергазю… я бы с этим Эстергазем… — бормочет она.

И никто даже не улыбается над тем, что она склоняет эту ненавистную несклоняемую фамилию.

— Перерыв! — объявляет мама. — Александр Степанович, я налила вам. Выпейте, промочите горло…

— …Во всех письмах, — продолжает после перерыва Александр Степанович, — Дрейфус молил своих близких: "Ищите!

Ищите того негодяя, чье преступление я, невинный, искупаю!

Этот преступник есть, он существует — найдите его!"

Этот преступник, как мы с вами знаем, в самом деле существовал. Это был майор граф Эстергази.

Он процветал! Только за один первый год после высылки Дрейфуса Эстергази «заработал» шпионажем более ста тысяч франков, которыми поделился со своим сообщником — полковником Анри. Эстергази почти не скрывался. Зачем? От кого? Самые могущественные люди Франции — министры ее правительства, генералы ее армии — были всецело в его нечистых руках.

Если бы Эстергази сбежал в Англию или в Америку и продал там, как он иногда грозился сделать, свои мемуары и дневники, весь мир в один день узнал бы всю меру преступлений французской генеральской верхушки: и то, что они осудили Дрейфуса без вины, и то, что они знали о том, кто именно был автором бордеро, и то, что секретный документ, убедивший судей, был фальшивкой, подкинутой с их ведома в совещательскую комнату суда.

В один день, в один час Эстергази мог погубить репутацию виднейших генералов, начиная с военного министра Мерсье! Они знали это и неусыпно оберегали покой и безопасность шпиона Эстергази.

Дрейфусу жилось хуже… Чертов Остров — это нагромождение мрачных скал, похожих на чудовищ, высунувших из океана грозные спины. Из-за его губительного климата Чертов Остров еще задолго до Дрейфуса прозвали бескровной гильотиной. Перед прибытием Дрейфуса там была вспышка чумы. Он застал незаконченную уборку острова: сжигали трупы умерших и их жилища.

Дрейфуса поселили в новой хижине, где круглые сутки с него не спускали глаз шестеро надсмотрщиков. Ни ему с ними, ни им с ним не разрешалось разговаривать. Точно так же запрещено было обменяться хотя бы словом с врачом.

Хорошо было одно — океан. Дрейфусу разрешали прогулки.

Он смотрел на бегущие волны, слушал успокаивающий рокот прибоя.

С первых же месяцев Дрейфус начал хворать. Резко сдало сердце, мучила малярия, одышка. Но Дрейфус помнил: он не смеет умереть, оставляя своим детям опозоренное имя, — он должен жить. Прогулками, физическим трудом он спасал от смерти свой организм. Умственными занятиями (по памяти, — английским языком, математикой, военными науками) он сохранял свой интеллект. Он напрягал все силы, чтобы, как он говорил, «дожить до финала своей трагедии».

Через год условия заключения резко ухудшились. Из Парижа пришел приказ: «Слишком мягкий режим не соответствует чудовищности преступления, которое совершил Дрейфус, — необходимо усилить строгости и лишения».

Дрейфусу запретили выходить из хижины. На ночь на него стали надевать двойной узел металлических цепей — они приковывали его неподвижно к койке. Утром цепи снимали, но Дрейфус оставался лежать пластом — руки были изуродованы, лодыжки изранены, окровавлены, позвоночник за ночь каменел от неподвижности… Так продолжалось сорок четыре ночи.