Любовь оживает в саду под зимними вишнями (СИ) - Панченко Юлия "Вампирчик". Страница 10

Ника все чаще ловила себя на мысли, что она счастлива. Порой это осознание было горьковатым как чересчур крепкий кофе – казалось, что она уподобилась миллионам столичных жителей – размякла, забыла о боли и голоде, предала память погибших близких, оставшейся в «зоне конфликта» Таши, которая категорично отказалась переезжать, хоть Ника и умоляла.

Горько было осознавать, что человек, в самом деле, ко всему привыкает – а к роскоши и комфорту в особенности быстро. Слишком скоро из головы выветрились застарелые воспоминания об ужасе вернуться с роботы домой и застать руины вместо родной многоэтажки. Или того хуже – воочию увидеть смерть близких, а самой остаться без рук или ног - лучше уж тогда заснуть и не проснуться... Забылось ощущение паники от шума разрывающихся поблизости снарядов – когда в животе стынет все, тугим комом сворачивается, а руки и ноги будто бы отнимаются, немеют. Нет сил подхватиться, схватить дочку и броситься в укрытие – потому что в голове дикая неразбериха и в то же время ватная пустота, а желудок скручивается от нарастающей гастритной боли. Только в перерывах между залпами приходит ясное осознание – нужно укрыться, и в тот же час еще более яркое – не успеть. И дергаться смысла нет – при артобстреле счет идет на секунды. Рыпнешься и разорвет в клочья осколками снаряда. Лучше запереться в ванной, где нет опасной близости стекол, а несущая стена куда надежней перегородки в коридоре…

Нике позабылись и последствия шока – трясущиеся, как у запойного, руки, колотящееся где-то в горле, сердце, пересохшие губы и такая неуемная тоска, что удавиться хотелось.

Все это – боль, страх, отчаяние и безнадежность, остались на периферии сознания – воспоминание не исчезло, но померкло, словно приснилось.

Иногда, засиживаясь до полуночи с чашкой крепкого, сладкого кофе, ожидая Марка с работы, Ника закрывала книгу, отрывалась от переводов, и, обжигаясь глотками, разрешала себе подумать, вспомнить. Плакала, а потом мужественно смирялась. После чего прощалась с остатками сохранившегося ужаса. Мирилась с собой, договаривалась. Убеждала, что прошлое – в прошлом. И через некоторое время это возымело действие.

Не сразу, нет, но все же. Заросло прошлое, пусть и грубыми шрамами, но уже не кровоточило. И это откровение стало ярчайшим событием – затмившим все до той минуты. Ника тогда долго смеялась: громко, заливисто, и в тот миг окончательно и бесповоротно решила – будет счастлива. Беззаботно, отчаянно, абсолютно счастлива!

Решив так, Ника легко уступила новым ощущениям, стала беззаботно радоваться мелочам повседневности, на полную отдалась зарождающимся чувствам к Марку.

Эти новые чувства к мужчине были похожи на робкие касания весеннего, теплого ветра, они казались едва ощутимыми, но свежими, волнующими, пробуждающими – они будоражили, заставляли шире чувствовать, осязать. А еще эта легкая приязнь сравнима была с мимолетным касанием кошки – когда та случайно задевает открытые участки кожи своим мягким мехом. Приятно.

Прошло достаточно времени, чтобы исчезли ненависть и раздражение. Как только Ника смогла видеть и осязать шире, когда отреклась от предрассудков, то разглядела его настоящего: верного слову, заботливого, искреннего. Несомненно, Марк имел множество недостатков, как и каждый человек – Ника вполне это осознавала и принимала, как и то, что он наделен необычайными качествами – честностью, ибо говорил то, что думал, равновесием – потому, что Марка было невозможно вывести из себя. На любые сложности или бытовые раздражители он реагировал невозмутимо, словно не видел проблемы вовсе. Постепенно Ника впитывала в себя излучаемые им настроения – в основном непоколебимую уверенность и спокойствие, наполнялась как сосуд – до краев. Сквозь поры на коже в нее проникали и его эмоции, чувства – приязнь, удовлетворение, удовольствие. Марк неосознанно, даже не подозревая, настраивал ее на свою волну, заполнял душевные и эмоциональные пустоты своими многогранными качествами, подстраивал ее под себя, лепил заново. Ника смотрела на него порой и не могла отвести взгляда – как она не замечала такого яркого блеска глаз, почему не рассмотрела ямку на левой щеке, что появлялась во время его лучистой улыбки? Странно, как могла она не замечать теплоту, которой наполнялся его взор, стоило ему обратить внимание на Веру. Когда же он смотрел на нее саму, то неосознанно улыбался, смягчался. Голос его приобретал терпкую сладость, руки непроизвольно касались Ники – словно невзначай трогал ее локоть, или поправлял выбившуюся из прически прядь, стирал шоколад с губ, после чего всегда облизывал палец…

Зарождающееся чувство к Марку было по-детски робким, почти что наивным. Сперва эти легкие лучики теплоты к военному были неприметны, но с каждым днем росли, разгорались, делались осязаемы, что чувствовала как Ника, так и Марк.

Ее влюбленность пропитывала огрубевшее сердце военного, делала его мягче, согревала. Чистая, словно родниковая вода, она меняла его. Неуловимо еще, но меняла. Он сам не мог понять, что именно творится с ними, с ним самим. От взгляда на Нику перехватывало дыхание, дрожало в груди. Больше всего ему хотелось схватить ее в медвежьи объятия и утащить куда-то на край света. Такие мысли заставляли Марка немо усмехаться – чертов собственник.

Ника же познавала для себя новые грани зарождающихся чувств – от тяги смотреть на военного, до желания впиться в него, раствориться. Так и кружили вокруг друг друга – несмело еще, боясь ненароком задеть или остаться непонятыми. А время текло. Промозглый март уступил более ласковому апрелю. Солнце грело смелее, заставляя оставлять в прошлом пуховики и теплые пальто – люди разоблачались, забывая на антресолях хмурые думы и унылые гримасы. Все чаще мелькали на лицах улыбки, и Ника не стала исключением.

Когда совсем потеплело, Марк предложил прокатиться за город – отведать шашлыков, прогуляться в сосновом бору, подышать, отдохнуть. И пусть Ника совсем не устала, с радостью согласилась.

Оказалось, что за чертой города, под сотню километров прочь, у Марка имелся отчий дом.

Предупредить или подготовить ее не догадался. Или не пожелал – кто разберет. Остановился у добротного деревянного двухэтажного дома, помог выбраться из машины Вере, после ей. Выгрузил покупки – вино, мясо, прочие продукты, молча – не торопясь объясняться.

А к ним навстречу уже торопилась высокая седая женщина. Приложив ко лбу ладонь козырьком, она остановилась на миг у резного крылечка, а потом заторопилась пуще, в ее походке Ника уловила нетерпение, а еще радость. И стало понятно кто она – по тому, как зажглись ее глаза, как раскинулись в стороны руки, словно крылья. Обняла порывисто Марка, погладила по голове, провела сухой ладонью по плечам. Сморгнула как соринку влагу в глазах. Окинула сына взглядом – беспокойным, но уже с нотками удовлетворения. Потом перевела глаза на Нику – и не было там ни недовольства, ни недоумения – счастье от встречи с сыном затмило все. И только когда Вера показалась из-за спины матери, женщина удивленно подняла бровь, замерла всего на мгновение. Впрочем, Ника успела заметить, как она тут же смягчилась. Марк же будто очнулся:

- Принимай гостей, мама. Это Ника, мелкую Верой звать, - и, не объясняя, кто есть кто для него самого, подхватил пакеты и легкой походкой двинулся по выложенной красным кирпичом дорожке прямиком к дому.

- А меня Надеждой Ивановной зовут, - улыбнулась женщина. – Пойдемте, у меня блины только со сковородки, заодно варенье клубничное откроем.

И они пошли.

Когда сладковатый дым томящегося на углях мяса проник в нос, чем вызвал обильное ворчание голодного желудка, дом уже был осмотрен, а дружеский контакт с матерью Марка установлен. Она оказалась женщиной весьма прямолинейной, что несказанно объединяло их с сыном в Никиных глазах. На Веру она смотрела мягко, улыбалась при этом шире обычного, и вскоре малышка доверчиво льнула к ее подолу. В целом, знакомство прошло гладко. Надежда Ивановна радовалась приезду сына и никаких острых вопросов не задавала.