Прежде чем я усну - Уотсон Си Джей. Страница 58

— Ой, — говорит он. — Давай не будем об этом. У нас же отпуск!

И начинает расстегивать рубашку. Я борюсь с желанием отвернуться, напоминая себе: это же мой муж, я его люблю.

— Я сложила вещи, — говорю я. — Надеюсь, тебе понравится, я не знала, что тебе взять.

Он снимает брюки и аккуратно складывает их перед тем, как убрать в шкаф.

— Уверен, все отлично.

— Вот только я не знаю, куда именно мы собираемся, поэтому могла что-нибудь не предусмотреть.

Он обернулся, и мне показалось, что в его глазах мелькнуло раздражение.

— Проверю перед тем, как отнести вещи в багажник. Все нормально. Спасибо, я знаю, что ты старалась.

Усевшись на стул возле туалетного столика, он натягивает потертые синие джинсы. Я замечаю, что даже они идеально выглажены, и двадцатилетняя девчонка внутри меня немедленно решает, что он — забавный старикан.

— Бен, — говорю я. — Ты ведь знаешь, где я сегодня была.

Он смотрит на меня.

— Да, — отвечает, — знаю.

— И про доктора Нэша знаешь?

Он отворачивается.

— Знаю, — отвечает он. — Ты мне рассказывала. — Я вижу его отражение в трюмо на туалетном столике. Три версии человека, за которого я вышла замуж. Человека, которого я люблю. — Я все знаю, — повторяет он. — Ты все мне рассказала.

— И ты не возражаешь? Против наших встреч?

Он не оборачивается.

— Могла бы и раньше рассказать. Но нет, не возражаю.

— А про мой дневник? Про него знаешь?

— Да, — ответил он. — Ты говорила. Сказала, что тебе помогает.

Мне приходит в голову мысль.

— А ты его читал?

— Нет, — отвечает он. — Ты же сказала, что это личное. Я бы никогда не полез в твои личные вещи.

— Но ты ведь знаешь про Адама? Ну, что мне известно про Адама?

Я заметила, что он дернулся, точно я обрушила на него эти слова, как удар. И удивилась. Ожидала же, что он будет счастлив. Рад, что ему больше не придется снова и снова рассказывать мне, что наш сын погиб.

Он смотрит на меня.

— Да, — говорит он.

— Его фотографий нигде нет, — сетую я. Он спрашивает, что я имею в виду. — Везде полно наших фотографий, а его снимков нет.

Он поднимается и подходит ко мне, садится рядом на кровать. Берет меня за руку. Что за манера — обращаться со мной так, точно я сделана из стекла или фарфора? Как будто, узнав правду, я рассыплюсь на мелкие кусочки.

— Хотел сделать тебе сюрприз, — говорит он. Пошарив под кроватью, достает альбом с фотографиями. — Я положил их все сюда.

И вручает альбом мне. Он тяжелый и обит темным материалом, имитирующим черную кожу. Открыв обложку, я обнаруживаю под ней огромную кучу снимков.

— Я хотел расположить их по порядку, — поясняет он. — Чтобы подарить тебе сегодня вечером, но времени не хватило. Прости.

Я смотрю фотографии. Они свалены в беспорядке. Вот Адам — младенец, вот он — маленький мальчик. Должно быть, это снимки из давешнего ящика. Одну я особенно отметила. Там он — уже юноша и сидит рядом с девушкой.

— Его подружка? — спрашиваю.

— Одна из, — отвечает Бен. — С ней он был дольше всех.

Хорошенькая, коротко стриженная блондинка. Чем-то похожа на Клэр. На фото Адам смотрит в камеру и смеется, а она — вполоборота к нему, и на лице смесь радости и неодобрения. Вид у них заговорщицкий, точно они смеются над понятной лишь им самим и фотографу шуткой. Они счастливы. И мне радостно об этом думать.

— Как ее звали?

— Хелен. Ее зовут Хелен.

Я морщусь, поняв, что думала о ней в прошедшем времени, будто она тоже умерла. Пришла в голову мрачная мысль: лучше бы она умерла, а не он, но я гоню ее прочь, не дав оформиться.

— А когда он погиб, они еще были вместе?

— Да, — ответил он. — Даже подумывали о помолвке.

Она выглядит такой юной и жадной до впечатлений, в глазах ее ожидание — что же преподнесет ей жизнь. Она еще не знает, какое горе ей скоро придется испытать.

— Мне бы хотелось с ней познакомиться, — говорю я. Бен берет фотографию у меня из рук и вздыхает.

— Я с ней не общаюсь, — отвечает он.

— Почему? — удивляюсь я. У себя в голове я уже все спланировала: мы могли бы поддерживать друг друга. Нас многое связывает: понимание и любовь, которая превыше всего — любовь не друг к другу, но к тому, кого мы обе потеряли.

— Были ссоры, — поясняет он. — Размолвки.

Я смотрю на него. Понимаю, что он не хочет мне ничего рассказывать. Человек, который написал то письмо, который верил в меня и любил меня, который, в конце концов, любил меня настолько, чтобы уйти и снова вернуться, куда-то исчез.

— Бен?

— Ссорились мы, говорю.

— До гибели Адама или после?

— И до, и после.

Иллюзия поддержки рассеивается, остается чувство неловкости. А что если и я ссорилась с Адамом? А он наверняка принимал сторону подружки, а не матери.

— Мы с Адамом были близки? — спрашиваю.

— О да, — говорит Бен. — До тех пор, пока ты не попала в больницу. Не потеряла память. Но даже тогда вы были близки, насколько это было возможно.

Его слова ударяют меня, точно кулаком. Я соображаю: когда все случилось, Адам был совсем маленьким мальчиком. Откуда мне знать имя его невесты, если каждый день я видела сына будто в первый раз?

Я закрываю альбом.

— Можно я возьму его с собой? — спрашиваю. — Мне бы хотелось рассмотреть некоторые снимки получше.

Мы пьем чай, который приготовил Бен, потом я заканчиваю упаковывать вещи и иду к машине. Не забываю проверить сумочку и убедиться, что дневник на месте. Бен сует еще кое-какие вещи в чемодан, который я собрала, и берет еще одну сумку — кожаный рюкзак, с которым уходил утром на работу, и туристические ботинки, которые извлек откуда-то из недр гардероба. Я стою у двери, пока он грузит сумки в багажник и проверяет, закрыты ли двери и заперты ли окна. Я спрашиваю, долго ли нам ехать.

Он пожимает плечами.

— От движения зависит, — отвечает он. — Выберемся из Лондона — побыстрее пойдет.

То есть отказ от ответа, замаскированный под ответ. Интересно, он всегда так отвечал? Из года в год одно и то же — кого хочешь выведет из себя; наверное, ему уже надоело отвечать подробно.

Насколько я понимаю, водит он аккуратно. Едет небыстро, часто смотрит в зеркало заднего вида, чуть что — сразу снижает скорость.

Интересно, а Адам водил машину? В армии уж точно, а когда приходил в увольнение? Возил ли свою несчастную мать по всяким красивым местам, чтобы она, то есть я, развеялась и порадовалась? Или не видел в этом смысла — ведь вся радость и восторг, какие бы они ни были сильные, забудутся мной на следующий же день, как тает снег на прогретой солнцем крыше?

Мы выезжаем на шоссе, ведущее из города. Начался дождь: огромные капли падают на лобовое стекло, на мгновение застывают и быстро скатываются вниз. Вдалеке садится солнце, выныривает из облаков, заливая бетон и стекло нежным оранжевым светом. Зрелище прекрасное и жуткое одновременно, но внутри меня не утихает борьба. Я так хочу вспоминать сына, а не просто отвлеченно думать о нем, но не могу, ведь четких воспоминаний так и нет. Снова и снова мне приходит в голову грустная правда: я его не помню, словно его не существовало вовсе.

Я закрываю глаза и принимаюсь думать о том, что прочла об Адаме в это утро. И перед моим внутренним взором вспыхивает образ: вот мой сын, маленький мальчик, едет на трехколесном велосипедике. Но даже теперь, бережно храня в памяти эту картину, я понимаю: это не воспоминания. Этого никогда не было, это плод моего воображения, я все придумала, вдохновившись записями в дневнике, которые сами по себе лишь память о более ранних воспоминаниях. Воспоминания о воспоминаниях: у кого-то это дни, недели и даже годы, у меня же несколько часов.

Будучи неспособна вспомнить своего сына, я делаю единственное, что может помочь мне усмирить взбудораженное сознание. Пытаюсь не думать ни о чем. Совсем.

Запах бензина, густой и сладкий. У меня болит шея. Я открываю глаза. Передо мной — мокрое лобовое стекло, затуманенное моим дыханием, а вдали — огни, расплывчатые, нечеткие. Я понимаю, что задремала и во сне привалилась к стеклу, застыв в неудобной позе. В машине — ни звука, мотор отключен. Я оглядываюсь.