Победивший платит (СИ) - "Жоржетта". Страница 23

- К сожалению, ты прав: раз мой брат умудрился сотворить такую глупость, то я обязан взять на себя ответственность и за его поступок, и за тебя. Переложить это на плечи другого будет безусловной подлостью. Отказаться от его вдовца прилюдно - низостью. А отдать тебя в руки профессионалов, которые быстро сделают из тебя шелковую нить, мне не дает жалость.

Жалость, как же. Оставил бы меня в покое, воспитатель... В приступе черного вдохновения меня вдруг осеняет: - Да ты просто капризничаешь, как маленький ребенок! Ни за что не отдашь свою куклу, даже если для этого потребуется ей оторвать руки-ноги?

Кажется, с оскорблением я попал в точку. - Ах ты, дикое создание! - плюется гем-лорд. - Я слишком долго и неоправданно терпим к твоему происхождению, потому что не хотел бы превращать дом в тюрьму. Но ты меня вынуждаешь.

Приехали. В прямом и переносном смыслах. Колпак машины поднимается, выпуская меня... нет, не на волю, а в уже знакомое заточение семейного особняка. На душе мерзко.

- Еще бы, - комментирую ехидно, все больше убеждаясь, что терять уже нечего. - Допрос твой легавый мне уже устроил, с пристрастием - обещал. Тюрьма - любимая забава всей вашей семейки, и твоего мерзкого братца, и твоя. Вас это что, особенно возбуждает?

Будь я сейчас в хладнокровном состоянии, не преминул бы отметить, что у гема тяжелая рука и хорошие рефлексы; но сложно сохранять хладнокровие, получив оплеуху от человека, который и так бесит тебя вплоть до зудящей неконтролируемой ярости в кончиках пальцев. Все остальное воспринимается отрывочными картинками - рывок, радостное отчаяние, тупая горячая боль в пояснице, чужое горло под пальцами, испуганный крик и характерное жужжание паразизатора, смывающего реальность прочь.

***

Гем беззастенчиво лгал, что не желает превращать дом в тюрьму. То ли он уже набил руку на этом семейном бизнесе, то ли весь размалеванный народ знает толк в лагерях: из моей комнаты сделали подобие камеры за те несколько коротких часов, что я валялся без сознания. Бьющееся, режущее, тяжелое - долой; силовые решетки изнутри на окнах; переворошенная сумка, в которой милостиво оставили лишь пару белья; вычищенная от посторонних предметов ванная комната со снятой дверью; злой блеск камер под потолком.

За последующие сутки я добросовестно проделал весь полагающийся ритуал: барабанил в дверь с требованиями выпустить, поливал бранью тюремщиков и требовал возможности поговорить глазу на глаз с чертовым гем-лордом. Как и предполагалось, безрезультатно. Единственное, кого я видел за эти сутки, были хорошо накачанные парни в уже знакомых серых костюмах медиков; в ассортимент развлечений входили перевязки, уколы и облучение какой-то жужжащей лампой - и эта нота разнообразия носила характер скорее экстремально-раздражающий, нежели любой другой. Со мною держались вежливо, насторожено и практически молча.

Журналы и комм-пульт из комнаты тоже убрали - со вторым понятно, а вот идея совершить диверсию с помощью раскрашенной глянцевой бумаги была для меня внове. Я не знал, расценивать это как проявление бессмысленной жестокости или параноидальной осторожности. Логика поведения цетов вообще и моего пленителя в частности оставалась для меня загадкой; я могу понять врага, но человек, который при формальном статусе главы семейства ведет себя то ли как неуравновешенный маньяк, то ли как обидчивый подросток, находился за пределами моего понимания.

Но если я не мог понять их, то у них были явно те же проблемы со мной.

Психиатр, видимо, решил скрасить мой досуг, наведываясь с душеспасительными беседами с первого же дня и регулярно. Из осторожности он, разумеется, садился поодаль и оставлял пару санитаров в комнате, прежде чем принимался жужжать об одном и том же:

- ... Мир подписан - и вы сами, заключив брак с цетагандийцем, подали пример взаимопонимания между народами... Теперь, став вдовцом, вы принадлежите Цетаганде, но не Барраяру... Милорд Иллуми - ваш родственник, а не враг...

Даже несмотря на то, что я прекрасно понимал цель этого разговора - промывку мозгов, и догадывался о квалификации моего мучителя по его умению столь гладко и въедливо нести одну и ту же чушь, мне стоило громадных трудов не слушать то, что он говорил. И не отвечать на сказанное ни логикой, ни бранью, жестко напоминая себе, что в их цели входит именно разговорить меня.

Мне нужно было отрешиться от жужжания чужих мыслей и дать себе время принять решение. Простое и на этот раз, надеюсь, окончательное. Жизнь за решеткой под присмотром тюремщиков - пусть даже решетка невидимая, силовая, а охранники прячут сетку-парализатор в кармане врачебного халата, - не жизнь. И ценить ее не стоит.

Уже на следующее утро, посмотрев на завтрак (нечто, похожее на омлет, и второе нечто - на кашу, все безвредно теплое, но не горячее, и настолько мягкое, чтобы есть безопасной пластиковой ложкой из одноразовой, разумеется, пластиковой тарелки), я отодвигаю его с лаконичным "Не хочется". Санитар меряет меня нехорошим внимательным взглядом, но поскольку тарелка всего лишь аккуратно отставлена на край стола, а не пафосно полетела ему в лицо, убирает несъеденное без комментариев. Горсть таблеток, которыми мне предложено дополнить отвергнутую трапезу, я держу за щекой, чтобы выплюнуть их в сортир чуть позже.

Когда обед постигает та же участь, у меня уже настойчиво интересуются, все ли в порядке с моим драгоценным здоровьем и не следует ли мне, проявив силу воли, немедля запихать в свой организм столь необходимую для выздоравливающего пищу... Нет, конечно, все было сказано короче и суше, это мой вхолостую работающий мозг успешно перерабатывает злость в многословное ерничанье. Вторая порция лекарств отправляется в канализацию, надеюсь, незаметно для санитаров.

Вечерняя трапеза, к сожалению, не идет по отработанному сценарию. В ответ на отказ у меня прямо уточняют, понимаю ли я, что врачи не имеют права позволить мне голодать, в моем ослабленном и бла-бла-бла состоянии. И что мое желание или нежелание - ничто перед предписаниями врача. Похоже, у цетской врачебной братии такое объяснение - нечто вроде обязательного предупредительного выстрела перед контрольным в голову; в данном случае: миорелаксант - зонд в глотку - и четыре часа почти полной неподвижности с набитым желудком.

Быть может, принудительное кормление и не задумано нарочно как измывательство - хотя зная цетов, я бы не удивился, - но если так, то побочный эффект им тоже удался. Отвратительно в прямом и переносном смысле, поцарапанное горло сухо дерет, но сблевать, к сожалению, не получается. И дернуться особо тоже. Лежу в постели бревно-бревном, и меня совершенно непроизвольно колотит от унизительной невозможности что-либо сделать.

А в бездействии на ум сами приходят такие аналогии, от которых еще тошней. И не выкинешь из головы. Все равно, что больной зуб языком трогать.

Гем-полковник тоже не ставил целью сделать мне побольней - просто хотел получить свое. Цетагандийский здравый прагматизм, который, увы, трудно оценить, когда тебя утыкают мордой в стол, предварительно приложив по ней за отсутствие энтузиазма, и пользуют...

Ожесточенно мысленно встряхиваюсь, как мог бы встряхнуться человек, задремавший в седле и позволивший коню вступить в вонючую навозную лужу. Я не буду этого вспоминать.

Стыдная саднящая боль, и насильственное вторжение, и неправильная беспомощность, и почти благодарное облегчение, когда все заканчивается, и попытки не думать об этом больше, до неизбежного следующего раза...

Не буду, черт возьми.

Поскорей бы прошло парализующее действие этой дряни - можно будет повернуться поудобнее, хоть в одеяло по-нормальному завернуться, поджав руки-ноги, и согреться. Осень - и на чертовой Цете осень, холодные сумерки выстуживают дом, а согреться добрым глотком мне не светит. Ночь наползает влажным ватным одеялом, и, когда я засыпаю, то сны меня тоже не балуют.

Когда я был совсем мелким, то очень любил читать, но поскольку запасы книг в доме не были бесконечны, то оставалось лишь перечитывать их по нескольку раз. Так вот, мальчишкой я терпеть не мог читать по второму разу книги с плохим концом: желание подпихнуть под руку любимого героя и отговорить его от совершения фатальной глупости бывало слишком острым и совершенно бессильным.