Прекрасные и порочные (ЛП) - Вульф Сара. Страница 4

Я быстро запрыгиваю в машину, завожу её и отъезжаю. Эйвери всё еще смотрит на меня невозмутимо, но её брови от раздражения дергаются. Я опускаю окно, когда подъезжаю к ней ближе.

– Ты, типо, популярная, поэтому я должна поблагодарить тебя за приглашение? И за угрозу? Типо: « Вау, эта вечеринка была отстойной, но угроза действительно хороша?». Даю тебе две звезды за попытку? Я много болтаю? – я делаю паузу. – Держись подальше?

– Ты ходишь в мою школу, идиотка.

Она сделала это. Она обозвала меня. Самая популярная девочка в школе только что меня обозвала. Теперь я должна или убить себя, или вернуться во Флориду, или быстро уехать, чтоб не нагрубить. Жму на газ, мчусь по её подъездной дорожке, но недостаточно быстро объезжаю статую льва, и одно из львиных яичек взмывает в воздух и падает. Я уезжаю, оставляя позади огромное количество новых врагов и льва с одним яичком, и везу домой может-быть-подружку, которая думает, что я разрушила её давнее увлечение, и даже всё это дерьмо лучше, чем то, через что я прошла, то, что длилось три года, девять недель и пятьдесят один день плохих воспоминаний.

-2-

3 года

9 недель

6 дней

Я высаживаю почти протрезвевшую Кайлу в тихом переулке возле её дома. Она нерешительно смотрит на меня, её макияж смазан из-за слез, и тихо бормочет:

– Спасибо.

– Черт, мне очень жаль, – вздыхаю я. – Мне действительно жаль, Кайла.

Она пожимает плечами.

– Неважно. Увидимся в понедельник.

Не неважно. Люди так говорят, когда ситуацию слишком трудно выразить словами. Если она всё еще считает меня реальным объектом, с которым достойна показаться в понедельник, я буду чертовски рада.

Когда я еду домой по темной дороге, извивающейся вокруг коровьих пастбищ и кукурузных полей, отпечаток ледяных голубых глаз Джека и его приводящие в ярость слова эхом звучат в моей голове: «Потому что это произошло с тобой, не так ли?»

Крепко сжимаю руль. Он понятия не имеет, что со мной случилось.

«Я не встречаюсь с уродливыми девочками».

Раздается новый голос в голове. Безымянный – парень, который мне нравился. Любила? Нравился. Я больше не знаю. Он сделал мне очень больно – это всё, что я знаю. У себя в голове называю его «Безымянный». Потому что реальное имя до сих пор причиняет физическую боль. Дышу равномерно: вдох-выдох, пытаясь притупить боль в груди. Я оставила всё позади. Действительно оставила всё позади. После трех лет, девяти недель и пятидесяти одного дня я множество раз оставила всё позади.

Заезжаю на подъездную дорожку к дому и глушу мотор. Сижу в темноте, отгоняя все плохие воспоминания и притягивая новые. У меня появился своего рода друг. Мама здесь намного счастливее. Я не видела Безымянного около двух месяцев. Очень хорошо. Это хорошие новые вещи, которые заполняют дыры в стенах моего разума, оставленные после разрушения плохими вещами. Хорошие новые вещи хоть и надуманны, но сейчас они будут защищать меня.

Я сверкаю себе улыбкой в зеркало заднего вида. В последнее время быть грустной возле мамы очень опасно. Поэтому мне приходится притворяться, по крайней мере, необходимо играть роль, пока не доберусь до своей комнаты.

У нас двухэтажный дом с белыми дверьми и синей отделкой. Ржавый китайский колокольчик слабо звенит на террасе, а сад больше похож на несколько участков неопрятной жухлой травы. Сломанное барбекю, уныло скинутое в угол у дырявого шланга, и дюжина или около того, увядших может-красных-может-цвета-детской-неожиданности роз борющихся, чтобы вырасти как можно выше от умирающего куста, который отделяет наш палисадник от улицы. Днем всё выглядит уродливо, но ночью, благодаря свету, пробивающемуся сквозь занавески, представить, что это не помойка, намного легче. Это единственное приличное место, которое могла позволить мама, но оно сильно отличается от маленького прибрежного коттеджа, в котором я росла во Флориде.

– Я дома! – Открываю дверь и сетку от насекомых. Наш кот, Исчадие ада или Коко, или вылезай-из-холодильника-идиот, мягко крадется ко мне и трется о лодыжки, пока я кладу ключи в блюдце и снимаю пальто. За ним следует мама, её халат туго затянут, а лицо выражает нетерпение. Она красивая, в возрасте, с седыми прядями в волосах и мягкой линией улыбки. У неё темные, невероятно ясные глаза.

– Ты повеселилась? Сколько парней поцеловала? – спрашивает она.

– Семьдесят. Не меньше.

– Сколько шотов выпила?

– Четырнадцать. На полпути домой я отпустила руль, и Иисус вез меня оставшуюся часть дороги.

Она смеется и гладит меня по голове.

– Рада, что ты повеселилась.

Мы обе знаем: я не выпиваю и не целуюсь с мальчиками, так что это своего рода наша ненормальная шутка. Она бредет на кухню, где её ждут газета и чай. Исчадие ада прыгает на стул напротив нее и начинает важно вылизывать свои яйца.

– Ты принимала лекарства? – спрашиваю я. Мама вздыхает.

– Да. Конечно. Не стоит обо мне беспокоиться. Я – взрослая женщина. Сама могу о себе побеспокоиться.

Я смотрю на кухонную стойку. Она заставлена пригоревшими кастрюлями и сковородками. Пол запачкан, и точно могу сказать, что мама не открывала занавески весь день. Но это не её вина. Некоторые дни лучше, чем другие. В этом нужно винить придурка, который избил её до полусмерти. Если бы папа был здесь, он смог бы сделать для нее большее. По крайней мере, заставить её улыбаться. Но его нет. Он переехал к своей новой семье. Тем не менее, я здесь. Но все что в моих силах – это мыть посуду и попытаться не беспокоить маму. Так я и делаю. Это все, что у меня есть.

Я закатываю рукава худи⁵, включаю горячую воду и выжимаю мыло в кастрюлю.

– Завтра после школы я помою окна, хорошо? Они очень грязные – тот, кто жил здесь раньше, должно быть, любил дым-машины⁶.

Мама едва улыбается, но это не настоящая улыбка.

– Спасибо. Мне завтра надо работать, но я вернусь до темноты.

Мама работает реставратором: берет старые картины и исторические вазы и приводит их в порядок для музеев. Но после больницы для нее наступило тяжелое время найти-и-сохранить-работу. Сейчас она работает в местном железнодорожном музее, который является «ловушкой для туристов»⁷.

– Если хочешь, приготовлю завтра обед, – предлагаю я.

– Глупости. Закажу пиццу.

– Ладно, – я хмыкаю и соглашаюсь. Это не её вина! Она погрузится в работу или в темное прошлое и сама забудет поесть, не говоря уже обо мне. Я достаю из морозилки цыпленка, чтобы разморозить, когда мама поворачивается.

– Я немного устала, – говорит она и тянется, чтобы поцеловать меня в макушку. От нее пахнет лавандой и грустью: так пахнет разорванная папиросная бумага и высушенная солнцем соль.

– Хорошо. Приятных снов. – Я сжимаю её руку, она сжимает мою в ответ перед тем, как начинает медленно подниматься по ступенькам. Мама все еще двигается робко, как будто за каждым углом её кто-то ждет, чтобы причинить ей боль. Сегодня будет спокойная ночь, если она не соврала, что приняла лекарства.

Она вообще не должна их принимать!

Я вздрагиваю и тру кастрюли сильнее. Направляю свою ярость в нужное русло и усиленно начищаю кухню: стойки блестят, пол скользит, а раковина чище, чем уголовное прошлое звезд канала Дисней. Снимаю одежду и запрыгиваю в душ, стирая с себя остатки выпивки, сигаретного дыма и роскоши вечеринки. Мои костяшки покраснели, кожа содрана. Ах, ну да, следует ожидать небольших травм, когда ты бьешь такой айсберг как Джек Хантер.

Я выхожу, больше окутанная запахом миндального шампуня, не тестированного на животных, нежели ароматом расстроенного подростка. Перевязываю руку и смотрю в зеркало: осматриваю повреждения моей души после сегодняшнего вечера. Мамины вьющиеся коричневые волосы и папины теплые, цвета корицы, глаза смотрят на меня. В середине немного золотисто-красные. Папа говорил, что они похожи на маленькие осколки рубина и топаза, что делает их оттенок уникальным. Я гордо называю их цвета корицы, но смешно одетая женщина из Межрайонного регистрационно-экзаменационного отдела, отказалась указывать этот цвет в моих правах, и вот я здесь, всё еще борюсь за равноправие кареглазых. Я еще не сказала последнего слова – я восстану из пепла и снова станцую танго с тираном с розовыми ногтями и серьгами-кольцами из Межрайонного регистрационно-экзаменационного отдела.