Виновата ложь - Локхарт Эмили. Страница 5

Гат продолжал стоять. Ему приходилось нагибать голову под косой крышей чердака.

— Будьте осторожны, молодой человек, — внезапно и резко сказал дед.

— Простите?

— Берегите голову. Вы можете удариться.

— Вы правы, — сказал Гат. — Я могу удариться.

— Так будьте осторожны, — повторил дед.

Гат повернулся и молча спустился по лестнице.

Мы с дедулей с мгновение сидели в тишине.

— Он любит читать, — сказала я в конце концов. — Я подумала, может, он захочет взять какие-то из папиных книг.

— Ты очень дорога мне, Кади, — сказал дедушка, похлопывая меня по плечу. — Моя первая внучка.

— Я тоже люблю тебя, дедуля.

— Помнишь, как я взял тебя на бейсбольный матч? Тебе было всего четыре года!

— Конечно.

— Ты до этого еще не пробовала «Крекер Джек».

— Знаю. Ты купил две упаковки.

— Мне пришлось посадить тебя на колени, чтобы ты видела поле. Ты помнишь, Кади?

Я помнила.

— Ну-ка, расскажи.

Я знала, какого ответа ждал от меня дед. Это вошло у него в привычку. Ему и самому нравилось пересказывать ключевые моменты семейной истории Синклеров, возвеличивая их значение. Он спрашивал, что значит для тебя такое-то событие, и всегда нужно было дать детальный ответ. Точное воспоминание. Как вызубренный урок.

Вообще-то я обожала рассказывать эти маленькие истории, как и слушать их. Овеянные легендами Синклеры, как мы веселились, как мы были прекрасны. Но в тот день мне не хотелось.

— Это был твой первый бейсбольный матч, — подсказывал он. — После я купил тебе красную пластмассовую биту. Ты тренировала свой замах на газоне дома в Бостоне.

Дедушка хотя бы понимал, чему он помешал? Ему что, было наплевать, если он знал?

Когда я снова увижу Гата?

Расстанется ли он с Ракель?

Что произойдет между нами?

— Ты хотела приготовить «Крекер Джек» дома, — продолжал дед, который прекрасно знал, что я помню эту историю. — И Пенни помогла тебе. Но ты расплакалась, когда у нас не оказалось красно-белых коробочек, чтобы упаковать их. Помнишь это?

— Да, дедушка, — сдалась я. — В тот же день ты снова поехал на стадион и купил еще две пачки «Крекер Джек». Ты съел их по пути домой, просто чтобы отдать мне коробки. Я помню.

Довольный, он встал, и мы покинули чердак вместе. Дедушка спускался неуверенно, поэтому положил руку мне на плечо.

Я нашла Гата на нашем месте на тропинке и подбежала к нему. Он глядел на воду. Дул сильный ветер, волосы лезли мне в глаза. Я поцеловала его, и губы у него были соленые.

11

Бабуля Типпер умерла от сердечного приступа за восемь месяцев до лета-номер-пятнадцать на Бичвуде. Она была эффектной женщиной, даже в старости. Седые волосы, розовые щеки; высокая, худощавая. Это она привила маме любовь к собакам. У нее всегда было минимум два, иногда четыре, золотистых ретривера — с рождения девочек и вплоть до ее смерти.

Она выбирала себе любимчиков, судила не задумываясь, но при этом относилась к нам с добротой. Когда мы были маленькими и отдыхали на Бичвуде, то вставали пораньше, чтобы пойти в Клермонт и разбудить бабулю. В ее холодильнике всегда было наготове жидкое тесто, она быстро разливала его по формочкам и позволяла съесть сколько влезет теплых кексов, пока остальные не проснутся. Бабушка брала нас собирать ягоды и помогала приготовить пирог или пудинг, который мы тут же сметали до последней крошки.

Одним из ее благотворительных проектов была ежегодная вечеринка в пользу Сельскохозяйственного института в Мартас-Винъярде. Мы все на нее ходили. Ее устраивали на улице, в красивых белых палатках. Малыши бегали вокруг в праздничных нарядах, но босоногие. Джонни, Миррен, Гат и я украдкой пили вино, после чего становились глупыми и неуправляемыми. Бабушка танцевала с Джонни, с папой, потом с дедушкой, придерживая рукой подол юбки. У меня была ее фотография с одной из таких вечеринок. На ней было вечернее платье, а в руках она держала поросенка.

Летом-номер-пятнадцать бабули Типпер не стало. Клермонт опустел.

Трехэтажный дом был выполнен в викторианском стиле. Наверху пристроена башенка, а внизу — огромное крыльцо. Внутри полная оригинальная коллекция комиксов «Нью-Йоркера», семейные фотографии, подушки с вышивкой, статуэтки, пресс-папье из слоновой кости, чучела рыб. Везде, везде прекрасные вещицы, приобретенные Типпер и дедушкой. На газоне огромный стол для пикника, за которым помещались шестнадцать человек, а неподалеку — качели из шины, подвешенной на большой магнолии.

Бабуля обычно суетилась на кухне и планировала наши выходы в свет. Она шила одеяла в мастерской, гудение швейной машинки отдавалось по всему первому этажу. Надев садовые перчатки и синие джинсы, она командовала прислугой.

Теперь в доме все время было тихо. Ни книг с рецептами на столике, ни классической музыки из кухонного приемника. Но именно бабушкино любимое мыло лежало во всех мыльницах. Ее цветы росли в саду. Ее деревянные ложки, ее вышитые салфетки.

Однажды, когда никого не было поблизости, я пошла в мастерскую на первом этаже. Коснулась бабушкиной коллекции тканей, блестящих, ярких пуговиц, мотков цветных ниток.

Сначала растаяли голова и плечи, затем бедра и колени. Вскоре я превратилась в лужицу, прямо беда для миленьких отрезов ситца. Из-за меня промокли одеяла, которые она так и не закончила прошивать, заржавели металлические части ее швейной машинки. Слезы лились как из-под крана часа два. Моя бабушка, бабуля! Ушла навсегда, хотя я до сих пор повсюду слышала запах ее духов «Шанель».

Меня нашла мамочка.

Заставила вести себя нормально. Потому что я такая. Потому что я Синклер. Она велела сделать глубокий вдох и сесть.

И я послушалась. Как всегда.

Мама беспокоилась о дедушке. После бабушкиной смерти он с трудом держался на ногах, ходил, опираясь на стулья и столики. Он был главой семьи. Она не хотела, чтобы он пал духом. Дедуля должен был знать, что его дети и внуки рядом, сильные и радостные как никогда. Это важно, говорила она; это к лучшему. Не нагнетай страдания. Не напоминай людям о потере.

— Ты понимаешь, Кади? Молчание — защитная пелена от боли.

Я поняла и умудрилась стереть имя бабули из разговора, так же, как раньше имя отца. Не с радостью, так было нужно. За трапезами с тетями, в лодке с дедушкой, даже наедине с мамой — я вела себя так, будто двух самых важных людей в моей жизни никогда не существовало. Остальные Синклеры поступали точно так же. Когда мы были вместе, все широко улыбались. Мы так делали всегда, и когда Бесс бросила дядю Броди, и когда дядя Уильям ушел от Кэрри, когда бабушкина собака Пеппермилл умерла от рака.

Но Гат этого никогда не понимал. Он спокойно упоминал о моем отце — если честно, довольно часто. Папа нашел в нем достойного соперника по шахматам и благодарного слушателя своих скучных военных историй, потому они проводили много времени вместе.

— Помнишь, как твой папа поймал ведром огромного краба? — спрашивал меня Гат. Или обращался к маме: — В прошлом году Сэм сказал мне, что в сарае для лодок есть нахлыстовый набор для рыбалки; вы его не видели?

Разговор за ужином резко прекратился, когда он вспомнил бабушку. Когда Гат сказал: «Мне так хочется, чтобы Типпер сейчас стояла во главе стола и раздавала всем десерт, а вам? Это было настолько в ее духе!» Джонни пришлось громко заговорить об Уимблдоне, пока тревога не стерлась с наших лиц.

Каждый раз, когда Гат говорил нечто подобное — так непосредственно и искренне, так беспечно, — мне казалось, мои вены вскрываются. Запястья врезаны. Кровь стекала по ладоням. Голова кружилась. Я, шатаясь, уходила из-за стола и изнемогала в тихой, постыдной агонии, надеясь, что никто из своих не заметит. Особенно мама.

Но Гат всегда замечал. Когда кровь капала на мои босые ноги или лилась на книгу, которую я читала, он был добр ко мне. Обвязывал мои запястья мягкими белыми повязками и спрашивал, что стряслось. Он задавал вопросы о папе и бабушке — как будто, если поговорить об этом, станет легче. Будто ранам нужно внимание.