Всего один день - Форман Гейл. Страница 48

– Посуду мыть умеешь?

Я киваю. Уж с этим я справлюсь.

Она смиренно встряхивает головой.

– Иди в подсобку и попроси Натаниэля познакомить тебя с «Хобартом».

– С Хобартом?

– Ага. Вам придется много общаться.

Оказывается, что это название огромной посудомоечной машины, и, когда ресторан открывается, я действительно провожу с ней много времени – споласкиваю тарелки из огромного шланга, потом загружаю их в «Хобарта», выгружаю, хотя они еще обжигающе горячие, и повторяю все сначала. Как ни странно, я справляюсь с нескончаемым потоком посуды, ничего не уронив, да и пальцы не сжигаю насмерть. Когда случается затишье, Бэбс велит нарезать хлеб или взбить сливки вручную (она уверяет, что так вкуснее), вымыть пол или принести вырезку из огромного холодильника, где я помещаюсь в полный рост. Я весь вечер на взводе, боюсь облажаться.

Натаниэль, младший повар, поддерживает меня, как может, рассказывает, где что лежит, помогает отмывать сотейники, когда у меня завал.

– Ты еще выходных дождись, – предупреждает он.

– Я-то думала, что сюда никто не ходит, – я тут же прикрываю рот рукой, инстинктивно понимая, что Бэбс разозлится, если услышит такое.

– Ты шутишь? Все филадельфийцы, знающие толк в еде, просто молятся на Бэбс. Ездят сюда только ради нее. Если бы она переехала в город, зарабатывала бы куда больше, но она говорит, что ее собакам там не понравится. Под собаками она, по-моему, нас подразумевает.

Когда уходят последние посетители, кажется, что все работники кухни и официанты выдыхают разом. Кто-то включает старых «Роллингов». Сдвигают несколько столов, и все садятся вместе. Уже за полночь, а мне далеко до дома. Я начинаю собираться, но Натаниэль подзывает меня за стол. Я сажусь, мне как-то неловко, хотя я весь день терлась с этими людьми бок о бок.

– Пива хочешь? – спрашивает он. – За него надо платить, но без наценки.

– Или можешь взять никому не нужного вина, которое притащили дистрибьюторы, – говорит официантка по имени Джиллиан.

– Лучше вина.

– В твоих объятиях как будто кто-то умер, – острит другой официант. Я смотрю на себя. Моя хорошая юбка и топик – я специально принарядилась в поисках работы – заляпаны различными соусами, отдаленно напоминающими различные человеческие выделения.

– У меня такое ощущение, что это я сама умерла, – отвечаю я. По-моему, я ни разу в жизни так не уставала. У меня все мышцы болят. Руки красные от горячей, чуть не кипящей воды. А ноги? Лучше даже не начинать.

Джиллиан смеется.

– Слова истинного кухонного раба.

Появляется Бэбс – с огромными тарелками дымящейся пасты и небольшими порциями из того, что осталось от рыбы и мяса. У меня урчит в животе. Раздают тарелки. Не знаю уж, насколько это «эклектично», но потрясающе вкусно, соус лишь едва оранжевый, а вкус скорее подкопчённый, чем острый. Я съедаю все подчистую, а остатки соуса собираю хлебом Йонаса – без закваски.

– Ну и? – спрашивает Бэбс.

Все смотрят на меня.

– Это был почти самый вкусный ужин за всю мою жизнь, – говорю я. И это правда.

Все ахают, словно я оскорбила хозяйку. Но она ухмыляется.

– Уверена, что под самым вкусным подразумевается какой-нибудь парень, – говорит она, и я краснею, как свекла.

Бэбс велит мне приходить завтра к пяти, и все начинается сначала. Я вкалываю, как не вкалывала никогда раньше, изумительно вкусно ужинаю и валюсь в постель. Я даже не знаю, поставили ли меня временно на чье-то место или пока просто взяли на пробу. Бэбс постоянно на меня орет – за то, что помыла ее чугунный сотейник с мылом или не смыла помаду с чашек прежде, чем загрузить их в Хобарта, за слишком или недостаточно густые взбитые сливки, или что ванильного экстракта чересчур много или мало. Но к четвертому дню я перестаю принимать это на собственный счет.

А на пятый вечер, перед тем как народ повалит ужинать, Бэбс меня подзывает. Она стоит возле холодильника и пьет водку из бутылки – она всегда так делает перед самым наплывом. На горлышке остаются следы помады. На миг меня охватывает страх – все, она меня сейчас уволит. Но вместо этого она сует мне стопку документов.

– Это налоговые бланки, – объясняет Бэбс. – Я плачу по минимуму, но будешь получать чаевые. Кстати. Ты же еще не брала, – она достает из-под кассы конверт с моим именем.

Я открываю. Там неплохая пачка денег. Сотня наверняка есть.

– Это мне?

Она кивает.

– Чаевые мы делим на всех.

Я провожу пальцем по краю стопки, цепляясь за банкноты испорченным ногтем. Руки у меня теперь выглядят ужасно, но мне плевать, потому что это от работы, которая принесла мне эти деньги. Меня просто распирает – но не из-за того, что я смогу купить билет на самолет до Парижа, да и вообще не из-за денег.

– Осенью будет больше, – добавляет Бэбс. – Летом у нас тихо.

Я запинаюсь.

– Отлично. Но осенью меня не будет.

Она хмурит рыжие брови.

– Я же тебя только взяла.

Мне не по себе, стыдно, но ведь это было сказано в резюме, в самой первой его строчке: «Цель – найти краткосрочную работу». Но Бэбс его, конечно, не прочитала.

– Я в колледже учусь, – объясняю я.

– Подстроимся под твой график. Джиллиан тоже учится. И Натаниэль. Время от времени.

– Я в Бостоне.

– А, – она смолкает. – Ну, ладно. После Дня труда [45], наверное, приедет Гордон.

– Я планирую уехать в конце июля. Но это только если накоплю к тому времени две тысячи долларов, – сказав это, я провожу подсчет. Если чаевых будет больше ста за неделю, плюс официальная зарплата – вообще-то, может, и получится.

– На машину копишь? – рассеянно спрашивает она и делает еще глоток водки. – Могу свою тебе продать. Не то эта скотина меня прикончит, – у Бэбс древний «Форд Тандерберд».

– Нет. На поездку в Париж.

Она ставит бутылку.

– В Париж?

Я киваю.

– А что там?

Я смотрю на нее. И впервые за какое-то время задумываюсь о нем. В суете кухни он как-то стал абстракцией.

– Ищу ответы на свои вопросы.

Она с таким чувством встряхивает головой, что рыжие волосы вырываются из-под банданы.

– Кто ездит в Париж за ответами? Туда надо ехать за вопросами – ну или, по крайней мере, есть макароны.

– Макаруны? Эти кокосовые штучки? – Я вспоминаю эти ужасные заменители печенья, которые мы едим на Пасху.

– Не макаруны. Макароны. Это печенье из безе пастельных цветов. Съедобные поцелуи ангелов, – она смотрит на меня. – И когда тебе нужно две тысячи?

– К августу.

Бэбс щурится. Глаза у нее всегда красные, хотя, как ни странно, обычно в начале рабочего дня, а к концу они начинают как-то маниакально светиться.

– У меня к тебе предложение. Если ты не против поработать дополнительно в обеденную смену по выходным, я гарантирую, что у тебя будут твои две штуки к двадцать пятому июля – тогда ресторан закрывается, потому что отпуск у меня. Но на одном условии.

– Каком?

– Каждый день съедай там макароны. Но только свежие, так что пачку не покупай, – она закрывает глаза. – Впервые я их попробовала в Париже, во время медового месяца. Я сейчас в разводе, но какая-то любовь – вечная. Особенно если влюбился в Париже.

У меня по шее пробегает холодок.

– Вы действительно так думаете?

Бэбс делает еще глоток водки, глаза у нее вспыхивают, как будто она все понимает.

– Ах, так вот какие ответы тебе нужны. Ну, с этим я помочь не могу, но если ты сгоняешь в холодильник и принесешь пахту и сливки, я отвечу тебе на легендарный вопрос, как сделать идеальный крем-фреш.

Двадцать семь

Вводный курс французского длится шесть недель, по три дня в неделю, с половины двенадцатого до часу – еще один повод поменьше времени проводить в Доме Порицания. Хотя теперь я вечерами в «Кафе Финлэй», а по выходным – целый день, но по будням я хожу только к пяти, а в понедельник и вторник ресторан закрыт, так что все равно полно свободного времени, когда нам с мамой приходится друг друга избегать.