Зеленые тени, Белый Кит - Брэдбери Рэй Дуглас. Страница 35

А потом моя мать попросту изошла слезами, растаяла, словно сахарный святой, и угасла раньше, чем наполз утренний туман, и ее приняла земля, а моя двенадцатилетняя сестра выросла, вытянулась за ночь, но вот я-то, я? Я — втянулся. Мы с сестрой решили, конечно, еще задолго до этого, что пойдем каждый своим путем.

Но мое решение созрело очень рано. Я знал, клянусь, знал, какой у меня актерский дар!

Я слышал это от всех приличных нищих Дублина, когда мне было девять дней от роду; они уже кричали: «Маленький, а уже попрошайничает!»

Мне было пятьдесят дней, мать простаивала под дождем у театра, когда артисты с режиссерами выходили, прислушивались к моим гэльским стенаниям, и они говорили, что надо подписать со мной контракт и учить актерскому ремеслу! Вырасту и стану мастером сцены, но я так и не вырос, а у Шекспира нет ролей для недомерков, разве что Пак. Дальше? Мне исполнилось пятьдесят дней и пятьдесят ночей, а мои спектакли вызывали у попрошаек бессильную злобу, они порывались взять взаймы мою шкуру, плоть, душу, голос, кто на час, кто на два. И когда мать слегла, то сдавала меня напрокат, по полдня. И все, кто меня арендовал, всегда возвращали, не скупясь на похвалы. «Боже праведный, — восклицали они, — так орет, что даже из папской кружки с подаянием монету вытянет!»

А однажды воскресным утром, у кафедрального собора, на меня примчался поглазеть один американский кардинал, после того как я заприметил его потешную юбку с яркими одеяниями, и поднял вой. Подошел и говорит: «Это — первый крик народившегося Христа, смешанный с душераздирающим воплем Люцифера, низвергнутого с Небес и размазанного по зловонному Аду!»

Вот как выразился дражайший кардинал. Я — Христос и дьявол в одном лице, мой рот изрыгает неразборчивую речь. Попробуй сделать лучше.

— Куда уж мне, — сказал я.

— Потом много лет спустя появился один многомудрый епископ. В первый раз, как он меня увидел, смерил взглядом и… подмигнул! Потом достает фунтовую бумажку, берет мой чесоточный кулачок, запихивает деньги в ладонь, жмет, опять подмигивает и уходит восвояси. И каждый раз, когда мы проходили мимо него, я догадывался, что он меня вычислил, но ни разу не подмигнул в ответ. Играл с ним в молчанку. И за это для меня всегда находился добрый фунт, он гордился, что я не поддаюсь и не показываю виду, что знаю, что он все знает.

Из тысяч людей, что протопали мимо меня, он один смотрел мне в глаза. Да еще ты! Всех остальных жизнь сделала слишком застенчивыми, чтобы смотреть, кому подают.

Тот епископ, актеры из театра и нищие внушали мне, что я не должен идти против своего младенческого естества, таланта и гениальности, и, видно, это ударило мне в голову.

К тому же голод колокольным звоном въелся в уши, что ни день — то похороны, то безработные бастуют… Понимаешь? Если тебя вечно хлещут дожди и людские потоки и ты столько познал — как не согнуться, не сморщиться?

Из голодного ребенка мужчина не получится. Или, может, другое средство придумали?

Когда тебе в голову через уши лезет такая мерзость, неужели захочется порхать во лжи и грехе? Когда все — и естественная природа, и противоестественные люди — будут тебя обманывать? Нет. Нет! Мне хотелось в утробу, но, раз я уже давно оттуда вышел и обратно не протиснуться, оставалось съежиться под дождем. Я щеголял своими изъянами.

И представь, я победил.

«Это уж точно, — подумал я, — ты победил».

— Ну вот и весь сказ, — сказало миниатюрное существо, сидевшее на стуле посреди пустого зала.

В первый раз с начала своей повести он взглянул на меня.

Женщина, приходившаяся ему сестрой, хотя казалась убеленной сединами матерью, тоже наконец решилась посмотреть мне в глаза.

— А в Дублине знают об этом? — сказал я.

— Кое-кто знает, — сказал младенец. — И завидует. И ненавидит меня, наверное, за то, что кары Господни сходят мне с рук.

— Полиция знает?

— Кто ж им скажет?

Наступило долгое молчание.

Дождь стучался в окно.

Где-то, как мятежная душа, стонала дверная петля, когда кто-то выходил или входил.

Безмолвие.

— Не я, — сказал я.

— Боже, Боже…

И по щекам сестры лились слезы.

И по странному чумазому личику ребенка лились слезы.

Они поплакали вволю, но не пытались вытирать слезы. Наконец, когда слезы иссякли, они допили джин, посидели еще немного. И я сказал:

— Лучшая гостиница в городе — «Роял Гиберниан», лучшая, в смысле, для нищих.

— Да, — сказали они.

— И из боязни встретиться со мной вы держались подальше от самого хлебного места?

— Да.

— Еще не вечер, — сказал я. — Около полуночи в Шенноне сядет самолет с богачами.

Я встал:

— Если позволите… Я буду рад вас туда проводить.

— Календарь забит святыми, но мы и для вас там найдем местечко, — сказала она.

И я проводил женщину из рода Макгиллахи с ее Отродьем под дождем обратно к отелю «Роял Гиберниан», и по пути мы говорили о толпе, которая прибывает ближе к полуночи из аэропорта, выпивающая и расселяющаяся по номерам в этот благословенный час — в самый подходящий час для сбора подаяния, который нельзя упускать, даже когда льет холодный дождь, и все такое прочее.

Я нес младенца часть пути, потому что женщина выглядела усталой, а когда показался отель, я передал ей его и спросил:

— Неужели за все время это первый раз?

— Что нас раскусил турист? — сказал ребенок. — У тебя глаз как у выдры.

— Я писатель.

— Будь я проклят! — сказал он. — Как же я не догадался! А ты, часом…

— Нет, — сказал я. — Ни слова не напишу ни про все это, ни про тебя в ближайшие тридцать лет, а то и дольше.

— Значит, молчок?

— Молчок.

До гостиничного подъезда оставалось футов сто.

— Все, теперь я умолкаю, — сказал он, лежа на руках у своей пожилой сестры, свеженький, как мятная конфетка, вымоченная в джине, с вытаращенными глазами, растрепанными волосами, завернутый в грязные пеленки и тряпье. — У нас с Молли правило — на работе никаких разговоров. Держи пятерню.

Я взял его кулачок, словно щупальца актинии.

— Господь тебя благослови, — сказал он.

— И пусть Господь позаботится о тебе, — сказал я.

— А, — сказал ребенок, — еще годик, и мы скопим на пароход до Нью-Йорка.

— Уж это точно, — сказала она.

— И не нужно будет попрошайничать, не нужно будет грязному младенцу орать в бурю по ночам; найду себе приличную работу, в открытую, понимаешь? Зажжешь за это свечку?

— Считай, зажжена. — Я пожал его руку.

— Иди.

— Иду, — сказал я.

Я быстро зашагал к отелю, куда уже начали подъезжать такси из аэропорта.

За спиной я услышал, как под дождем женщина проходит мимо семенящей походкой, увидел, как она воздела руки со святым младенцем.

— Если у вас есть хоть капля жалости! — кричала она. — Проявите сострадание!

И послышалось, как зазвенели монеты в миске, как ноет продрогший ребенок, слышно, как подходят очередные машины, как женщина кричит: «сострадание», «спасибо», «Господь благослови» и «Славься, Господи», и, вытирая собственные слезы, я представил, что во мне самом росту восемнадцать дюймов, но все же одолел крутые ступени, вошел в отель и забрался в постель. Холодные капли всю ночь барабанили в стекло; когда я проснулся под утро и выглянул в окно, улица была пустынна, и только неистовствовал ливень…

Глава 24

Невероятная новость пришла по телеграфу.

Национальный институт литературы и искусства с превеликим удовольствием присудил мне специальную премию по литературе и денежную сумму в размере пяти тысяч долларов. Не буду ли я так любезен прибыть в Нью-Йорк 26 мая для получения премии, аплодисментов и чека?

Не буду ли я так любезен?

Господи Боже, думал я. Наконец-то! Боже! Годами люди обращались ко мне по прозвищу Бак Роджерс или Флэш Гордон. Уверяли, что никто никогда не будет строить ракет. Заявляли, что мы не полетим ни на Марс, ни на Луну. Ну а теперь, может, кто-то все же назовет меня моим настоящим именем.