Записки prostitutki Ket - Безымянная Екатерина. Страница 49

…И вот тут-то грянул гром. Внезапно оказалось, что Боря — тоже птичник. Ну, то есть очень любит всяких куриц и совсем не против им помогать. Особенно когда они просят.

Тут надо правильно понять: Олечка — его старинная подруга, и всегда предпочитала немножко другой тип мужчин, впрочем, как и Боря — женщин; и если б у них было что-то — это было бы уже давно, еще тогда, когда они оба были свободны. Но нет — Боря выбрал Аллочку, а Оля — своего Максимку.

Когда Олечка в девять вечера звонит Боре на мобильный и прерывающимся голоском говорит, что у метро какие-то подростки и ей страшно сделать шаг в сторону дома — угадайте, что делает Боря?

Да, он встает из-за стола с семейным ужином и идет защищать Олечку от мира.

Когда Олечка в десять вечера звонит Боре и просит встретить ее в аэропорту в полчетвертого утра, а то с таксистом незнакомым — страшно, Боря ночь не спит, но едет.

…Впрочем, помогает Олечке не только Боря. Мужчины стайками слетаются в Олечкин дом, чтобы починить протекший кран, подправить петли на двери и просто вкрутить лампочку (Олечка боится тока — «очень, очень страшно!»); и теперешний постоянный ее ухажер носит Олечку на руках от машины до парадной, потому что Олечка боится луж. Просто ухажер этот не всегда бывает в городе и не всегда может встретить/помочь/подвезти, а Боря — вот он, рядышком.

И когда Олечка в одиннадцать утра выходного дня звонит Боре и просит по старой дружбе поехать с ней и помочь выбрать обои для ремонта («я же в этом ничего не понимаю»), угадайте, что делает Боря?

Он обнимает почти собравшуюся Аллочку, говорит ей: «Ну прости, погуляем позже, ты ж ее знаешь, она сама не разберется…», и едет с Олей в строймаркет. Помогать ей выбрать тип обоев и клей для них.

В общем-то, едет делать все то, что его жена Аллочка сама решила бы за пять минут, всего лишь спросив продавца.

И когда Боря возвращается в шесть вечера выходного дня, целует Аллочку, уныло просидевшую весь день перед теликом, и говорит сердито: «Как же меня эта Оля достала, ничего сама решить не может…», Аллочка смотрит в его глаза и понимает: они светятся какой-то странной мужской гордостью.

Совсем немного времени понадобилось Аллочке, чтобы понять: что бы Боря ни говорил, как бы он ни ругал Олечкину несамостоятельность — он страшно горд, что может ей помочь.

В эти моменты он мужик-мужик-мужик.

Я расстилаю сверху свой матрац и сажусь на боковую полку. Мужчины пошли за чаем. Дед качает головой:

— Эээх, неправильно это все…

— Что — это? — немного стыдливо спрашиваю я, потому что предполагаю, что сейчас, вполне возможно, начнется нотация на тему чересчур короткой юбки.

— Разве ж так можно?

— Как? — уточняю я на всякий случай.

— Ну зачем ты сама за тем матрацем полезла, ну ты же девушка…

И пока я думаю — а в самом деле, зачем? — дед говорит мне:

— Вот тут сидят двое молодых людей, стрельнула бы глазками, попросила бы их, они б тебе мигом этот матрац спустили…

— Да я как-то сама привыкла, — удивленно отвечаю я, — да и они вещи раскладывали, а я хотела уже… Это ж нетрудно…

Дед садится напротив:

— Девочка, я не сомневаюсь, что ты сильная и независимая. И вообще сейчас время такое — женщины все почти независимые, эмансипированные. И мужикам-то, мужикам не дают себя мужиками почувствовать. Все сами, все сами. А зачем сами? Ты-то можешь сама этот матрац спустить, и сама можешь сумку до дома дотащить, и кровать передвинуть ты тоже сама можешь — да. Но зачем, зачем самой-то это делать? Если можно просто улыбнуться и попросить. А то пока ты все делаешь сама — никто не возьмется тебе помогать. А зачем? Сама ж справишься…

У Аллочки случился когнитивный диссонанс. До нее, кажется, впервые дошло, что все то, что она делала до сих пор, — может, и неплохо, но не слишком правильно.

— Как же это так выходит, — задумчиво говорит она мне, помешивая чай, когда мы сидим вечером на ее кухне (Боря встречает Олечку), — почему он мне говорит, что не любит, когда женщины ведут себя, как безрукие и безмозглые, а сам бежит, как только она звонит?..

Я рассказываю Аллочке про деда и поезд.

И про то, что мы так привыкли быть самостоятельными, так привыкли быть независимыми и сильными, что уже совсем забыли, как это — быть женщинами. Ну, такими, какие были раньше.

Когда они, женщины эти, ходили в огромных пышных платьях и не держали в руках ничего тяжелее зонтика. Впрочем, с зонтиком тоже все было непросто.

— Ах, граф, а не подержите ли вы мне зонтик над головой, а то я так устала, так устала от этой жары…

И куда было деваться графу — он держал. Держал и млел. И знал, что только так и надо.

Зонтиков нет. Есть сумки, которые, в общем-то, несложно донести самой. Есть лампочки, которые очень легко вкрутить. Есть таксисты. Есть консультанты в магазинах, которые за пять минут подскажут про обои, клей и плитку. И, если надо будет, мы сами разберемся, как включается шуруповерт.

А уж гвоздь забить или нож поточить — и вовсе дело нехитрое.

Какие там невинные глазки?..

Сама, зайка, все сама.

И подхватит зайка сумку, и вкрутит лампочку, и купит плитку. И будет зайка гордиться своей самостоятельностью.

Мужик обходит зайку стороной. Чует он нутром, инстинктом: зачем зайке мужик, если она все может сама?

И потом, где-нибудь на девичнике, скажет зайка, что помельчал мужик… И остальные зайки закивают головами понимающе.

И не придет им в голову, что мужик — он давно уже отвык от зонтиков и сам не догадается, что зайке тяжело. А как тут догадаешься — если она всем своим видом демонстрирует: могу сама.

И вот бы зайке расслабиться и научиться, наконец, быть слабой. Или хотя бы такою казаться. Просить встречать, оберегать, советовать и помочь точить все эти чертовы ножи.

Но зайка не просит. И сама — сама — ходит, носит и точит.

Это же так прекрасно — ни от кого не зависеть. Правда ведь?

Судьба-шлюха

Утром я вышла от клиента, который купил ночь и до самого утра мурыжил меня с перерывами на чай, кофе, сигаретку. Состояние у меня было — совсем не ахти. Трусы лежали в сумке.

Закурила возле лифта, спускаться по лестнице не было ни сил, ни желания. Лифт отчего-то не ехал.

Я чертыхнулась и поползла вниз на полусогнутых ногах. Через три этажа поняла: это легче, чем казалось сразу.

И вдруг вижу — воздушные шарики. Много.

И чуть снизу — молоденькие девочки в розовых платьях ползают по лестнице, как крабики. Улыбаются, лепят разноцветные листочки на стену вдоль ступенек. И на подоконнике оставляют конфеты. Ну да, конечно, свадьба.

Выкуп.

Кто его вообще придумал, этот выкуп? Носится по лестнице туда-сюда, во главе с другом друга, толпа людей, и с ними обязательно фотограф — щелкает скучающие лица гостей, которым еще не налили. А жених, как дурак, должен по отпечатку помады на листочке в клеточку угадать, какую из этих бумажек чмокнула невеста.

Проходила мимо, забрала пару конфет. Со вчерашнего дня ни крошки во рту не было. Посмотрели на меня, как на врага народа. Я ехидно улыбнулась в ответ. Да пошли вы, подумала, подружки, блин, невесты. Вы б так прыгали восемь часов на мужике, чтобы «Мишек на Севере» зажимать. И мне вдруг стало отчаянно зло. Куклы, двадцатилетние куклы! У каждой — акриловый френч на ногтях, ресницы, как у Белоснежки в ее лучшие годы, кожа мандаринового цвета (странно, что еще не трескается, кажется, осталось вот-вот) и волосы длинные и густые. У двоих из трех — нарощенные.

Эдакие искусственные барби. Это их мужья будут жаловаться потом, что они за волосы держать не разрешают, да и вообще лежат как бревна. И посуду не моют…

Выходила из подъезда с мыслью о том, что свадьба лично мне чертовски портит настроение. Наверное, есть такая зависть, с которой даже мне трудно справиться. Меня такое вряд ли когда-либо ждет.